yes, we can
Название: Её Льдейшество
Автор: morogenoe_iz_sireni
Категория: Dragon age
Рейтинг: R
Персонажи и пейринги: Анора/фем!Амелл, упоминания м!Кусланда и Кайлана
Жанр: Vignette, Romance
Размер: мини
Аннотация: Простая и бессюжетная зарисовка о двух женщинах, одной из которых выпало жить в коротком промежутке между темными водами озера Каленхад и тьмой Глубинных троп, а второй - быть "одинокой розой среди ежевики" вместо просто Аноры Мак-Тир. И они могут разделить только короткое, ничтожное, но самое важное на свете "сейчас".
Предупреждения: Нецензурная лексика, очень мягкая эротика, много гедонизма и эстетики, сложные отношения автора с буквой "ё".
Статус: закончен.
читать дальше
Ее Льдейшейство предпочитает пастельные тона, спокойные фасоны и спокойные прически и носит тяжелые, бездушные драгоценности. Ее любят скульпторы: лицо королевы выглядит в мраморе так естественно, словно с рождения выточено из камня. Ее классическая, неяркая красота почти не меняется со временем, и она не злоупотребляла румянами и белилами даже тогда, когда «rougir sain» был на пике орлейской моды — а докатившись до Ферелдена из «здорового румянца» стал краснощекой красотой доярки, и пока фрейлины, компаньонки и знатные просительницы демонстрировали чрезвычайно румяные щечки, Ее Льдейшество сияла ровно и спокойно.
Ее Льдейшейство вдовствующая королева держит себя превосходно, но в отточенной плавности ее походки, в мягкости ее жестов и улыбок, в изящности ее спокойных манер есть нечто заученное — такой тип умения держать себя не дается этаким подарком свыше, а приходит с тяжелым, по-солдатски монотонным и по-гномьи упорным трудом. Говорят, когда рядом с ней был Кайлан, разница между его умением держаться с людьми просто и естественно и быть как дома в любом окружении и ее вымуштрованным изяществом особенно бросалась в глаза, и тогда же ее прозвали — отныне и навсегда, да здравствует королева! — Ее Льдейшество.
Она любит цифры и очень быстро считает в уме, она с удовольствием вымеряет слова — будто взвешивает их на языке, подыскивая наиболее точное, грамм в грамм, определение. Ей всегда нравилось разворачивать, как многослойную упаковку, заковыристые определения торговых соглашений. В водянистой гладкости дипломатических посланий она мгновенно видит самые слабые места и любит вставлять в свои собственные письма завуалированные уколы или поощрения.
Она знает, сколько стоит зерно во Внутренних землях, и сколько — дерево в Хайевере; помнит почти дословно условия основных соглашений и дипломатических договоренностей ферелдена; она с удовольствием произносит слова «выгода», «преимущество» или «уступки».
Там где Кайлану — золотому королю, славному королю, любимому королю — тейрны и эрлы подавали руку, Аноре кланялись. Там, где Анора торговалась как гномка на рыночной площади Денерима, Кайлан дарил или жертвовал от щедрости души.
Но там, где Кайлану клялись от всего сердца в верности, кубки за здравие Аноры и ее отца тихо выливали за порог, не пригубив.
Ее Льдейшество Анора, Ее Холодейшество Анора, Ее Собранность и Ее Принципиальность Анора.
Она принимает пищу в одно и то же время, она по расписанию молится Создателю и по расписанию велит наполнить огромную ванну с фривольной росписью, такой неуместной в ее будуаре. Ещё в доме отца она привыкла к жизни дисциплинированной, размеренной и подчиненной чувству долга, и привычку жить по заранее сформированному плану, видимо, поднимет с собой и на погребальный костер — в котором, конечно же, каждое бревно и каждый пучок хвороста будет гореть ровно и идеально.
Ее горничные подбирают ей платья на дюжину дней вперед, в соответствии с расписанием, и раскладывают в резных сундуках комплектами: нежно-голубое с бежевым корсетом поверх платья, к нему серебро и жемчуг, и накидка «синяя лазурь» с серебряной вышивкой — для встречи с представителями антиванской торговой гильдии — легкое, цвета лошадиной кости, с открытыми плечами, и к нему белое золото, и декоративный гребень для волос с белым и розовым золотом — для вечернего приема.
Однажды Эрлина не успела проследить за приготовлениями платья королевы, и на торжественную службу в соборе Ее Льдейшеству пришлось собираться за час до начала. На идеально-белом с кружевом было огромное пятно спереди, к пастельно розовому с открытыми руками не нашлось подходящего браслета, а светло-коралловое было слишком открытым для службы.
«Никогда», — сказала тогда Анора спокойно, — «никогда, если нет мора, гражданской войны или небо не начало изрыгать огонь, не подводи меня больше в подобных вопросах. Мне хотелось бы знать, что я могу полностью на тебя положиться».
Способная выстоять во время мора или гражданской войны, госпожа бессильна перед мелочами. Привыкшая к дисциплине и порядку, она никогда не жила в водовороте и хаосе мелочей, и они выбивают ее из колеи.
Не будь рядом с ней Эрлины, главнокомандующей армии портних, прачек, горничных и ювелиров, Ее Льдейшество потерпела бы сокрушительное поражение в битве с платяным сундуком и организацией обедов.
Анора знает, что тело нужно кормить, нужно одевать и держать в тепле, мазать притираниями, чтобы кожа была мягкой — и выполняет все это со свойственной ей дисциплированностью. Но Эрлине кажется: не будь у королевы привычки и расписания — то она забывала бы, увлеченная любимым делом, менять панталоны и обедала бы разве что посреди ночи.
Кутала бы тело в доспех роскошных платьев Ее Льдейшества, украшала бы лицо отработанной дипломатичной улыбкой и не думала, жарко ему, этому ненужному и неважному телу, или холодно.
И никогда не допускала бы мужа в спальню.
Эрлина не раз видела Анору в интимнейшие моменты: поздними вечерами, когда королева диктует письмо для очередного посла или дворянина молоденькому грамотному евнуху — когда ломается, гнется механическое изящество манер Аноры, и королева запускает обе руки в волосы, уничтожая аккуратную прическу, пока обдумывает следующую фразу; когда она энергично ходит по кабинету босиком, заколов подол платья на уровне колен, чтобы не мешало, помахивает рукой в такт речи и, садясь в кресло, подбирает под себя босые голые ноги.
Когда Ее Льдейшество, не допущенное в личные покои королевы, не мешает Аноре Мак-тир быть собой — той самой, которая упряма, умна и сильна и которая истинная дочь своего отца.
Которой она остается, если содрать с нее всякий внешний лоск.
Только Эрлина и секретарь-евнух (сначала мальчик, позже — заикающийся, вечно запачканный чернилами юноша) когда-либо видели ее такой, потому что за порогом покоев ждет Ее Льдейшество; ждет, чтобы снова стать крепостью, и доспехом, и кожей королевы.
«Она ледышка», — говорил Кайлан животу своей любовницы, к которому прижимался щекой. «К ней нельзя просто прийти в спальню: она, видите ли, занята срочными вопросами и просит меня приходить в установленные дни, и не мешать ей работать».
«А какая она в спальне?» — кокетливо спрашивала его любовница, золотисто-загорелая, гладкая эльфка. Король — сам король! — жаловался ее животу на безразличие и холодность жены, как распоследний эльф-слуга, и это словно наделяло ее саму короной.
Благородно ли стороны короля говорить что-либо об Аноре в постели с ее собственной горничной, и не стоит ли королю, выражаясь языком неизящной мудрости эльфинажа, «не срать там, где спишь», она не думала вовсе. Благородство — удел выдуманных королей, у настоящих должны быть руки помягче и подарки поинтереснее.
«Такая, как будто ей в спальне только и евнух и нужен», — вздыхал Кайлан.
Ох, ведь красивая же, и будь она хоть капельку раскованнее! Умей с такой же естественностью выгибаться навстречу его руке, отзываться на прикосновение так же гибко, так же бурно, так же открыто, как безымянная эльфка, — не то Милочка, не то Прелесть, ни у кого из эльфок-горничных нет нормальных имен — и смотреть на него влюбленными глазами! Будь она хоть чуточку мягче, не презирай она нежелание Кайлана заниматься торговыми соглашениями, пошлинами или бесконечными петициями ферелденских тейрнов и эрлов так явно — он, в конце концов, король, а не торгаш или стряпчий!..
Эта ледяная доска не дала Кайлану ни малейшего шанса полюбить ее, не пожелала даже на минуту поступиться Ее Льдейшеством, любовью к цифрам и торговым соглашениям, и побыть его женой.
Она даже морщилась — морщилась! — когда король приходил за исполнением супружеского долга.
О-ох, Ее ж льдейшество…
Не то Милочка, не то Прелесть по секрету передавала слова короля другой Милочке или Прелести (ещё бы, жить с такой бездушной ледышкой, вот и приходит ко мне за утешением!) и слухи текли, текли по замку как говорливые ручьи; переливались изо рта в рот тихим шепотком, чтобы обрушиться в спину Аноре с такой силой, что можно и императорские плечи согнуть, не то что королевские. Но все Милочки, Прелести, а то и Вивианна-орлесианка, решившие было не опускать положенным по этикету образом глаза при встрече с Анорой — тоже мне фифа, ее собственный муж половину Денерима перетрахал, да и по внутренним землям на охотах погулял вдоволь! — отступали, бежали с позором с поля боя, натолкнувшись на взгляд Ее Льдейшества.
Такими глазами не убивают на месте, нет.
Такими глазами свежуют заживо и промораживают мясо до самых костей.
Анора и сама, если верить затхлой воде слухов, пыталась завести любовника. Говорят, вернувшийся из Вольной Марки младший Кусланд, загорелый и самоуверенный двадцатилетний мальчишка, угодил от лучших шлюх Вайкома прямиком в одинокую постель Аноры. Говорят ещё, что с тех пор не только Кайлан называл Анору «ледяной доской» — или «ледяной тоской», тут слухи расходятся.
Ходит ещё такой пикантный слушок, что королева просила не трогать ее, не прикасаться к ней лишний раз, кроме совершенно необходимого — ну вот и иди к такой в спальню, все равно что вассальную повинность отрабатывать.
Говорят ещё, что Эрлина неспроста всегда при хозяйке и так фанатично ей предана — и что даже Кайлан требовал уволить проклятую эльфку, а дым без огня, знаете ли, только у магов бывает.
А если спросить владелицу одного антиванского борделя, она рассказала бы, что приезжали в Денерим и некие особые горничные, которые кого угодно научат и искусству, и механике любви, и возвращались восхищенные и раздосадованные дисциплинированностью королевы. Владелица рассказала бы, по-антивански вкусно прищелкивая языком, что в женщине должны быть темперамент — тем-пе-ра-мент, компренде? — женщина должна быть и девой, и блудницей, и прохладной водой родника, и бочкой с кунарийским порошком. А крепостью, и доспехом, и мраморным лицом — не должна.
Нельзя, амиго, научить немого петь.
И помочь от бесплодия нельзя — если у нее такое же холодное чрево, какое у нее холодное сердце…
И Ее Льдейшество продолжала царствовать одиноко и спокойно что при муже и отце, что похоронив обоих.
Живая статуя, мраморное яблоко соблазна: стоит на изящном блюде, красивое, сочное, крутобокое, а попытайся съесть — обломаешь зубы.
Пока, конечно, не появилась Мэва Амелл.
Ох, эта Мэва! Ни чести, ни ума, ни достоинства. Женщина — жаркое себялюбие, женщина-я-хочу.
Женщина, превратившая лицо отца Аноры в черную корку ожога и устроившая ее мужу погребальный костер на трупах порождений тьмы.
Серый Страж, убившая Архидемона и оставшаяся в живых, и после этого просто «ушедшая» из ордена. Старшая чародейка Каленхада, не соблюдающая ни одного из предписаний Круга, купившая себе в дом в Денериме неизвестно на какие деньги — хотя и ходят слухи, что золота у покойного Хоу было куда-а больше, чем досталось получившим крепость Серым Стражам, но как это докажешь? — и никому не отчитывающаяся в том, куда направляется и зачем.
Первые годы после мора она много времени проводила в Денериме и неофициально ее называли «придворной чародейкой». «Прикроватной», поправляли злые языки. Не нравилось им, злющим завистливым языкам, как часто Мэве дают приватные полуночные аудиенции, допуская в святая святых — покои королевы. Те самые, в которые и короля-то покойного пускали хорошо если раз в месяц, а этой наглой магичке всегда дверь открыта.
Как же, как же, убийца Архидемона и пожирательница младенцев пожаловала.
Мэва же, когда ее тактично — или бестактно, как Эамон — расспрашивали о близости к Ее Льдейшеству, только скалила в улыбке кривые зубы; завидуйте молча, сукины дети. И продолжала наведываться в чадящий факелами, свечами и амбициями королевский замок как к себе домой.
Слухи не беспокоят Мэву, и не беспокоят королеву.
Говорят, Ее Льдейшество, разменявшая уже третий десяток и получившая взамен ясной юности осуждаемую всеми (бесплодная тридцатитдвухлетняя королева — это не просто намек на грядущую гражданскую войну, это ее предвестник) одинокую зрелость, влюбилась.
Говорят ещё, что на самом деле там, за закрытыми дверями покоев, Мэва стегает королеву кнутом — но не запретишь же людям чушь болтать…
***
Она не красавица, Мэва Амелл. Красота — это простая вещь, а любая гармония — скучна и немного предсказуема.
А Мэва… о, Мэва соткана из шероховатостей, из маленьких несовершенств. И если красота Аноры чуть тяжеловата, но изящна, то коренастая, плотно сбитая Мэва земна, энергична и груба. Неведомый художник не мельчил, создавая ее широкое лицо и тело, он не поскупился ни на округлые щеки, ни на тяжелую упрямую челюсть и полные губы, ни на выносливое крепкое тело. Даже запястье у нее не тонкое, а широкое, крепкое, как бабки жеребца-тяжеловоза.
Как ни одевай, как ни холь ее, не смотрится изящнее грубоватое лицо, не липнет к ней женственность — жмет, колется, мешает. И Мэва всегда выглядит как трудяга-тяжеловоз среди господских породистых скакунов, — или как волкодав среди борзых.
И, конечно, глаза: блестящие черные пуговки под занавесью тяжелых, с глубокой складкой, век; короткая щетка густых ресниц и резкий росчерк бровей; глаза, которые никогда не бывает равнодушны.
Она оглядывает еду, словно пробуя её на вкус, она ощупывает взглядом каждую поверхность, жадная до ощущений, до форм и текстур; она смотрит на людей, будто делая их своей собственностью.
Она пожимает взглядом руки и целует губы, впитывает, вбирает в себя образы — и под плотоядным, жадным взглядом Мэвы Амелл тают и плавятся драгоценности королевы, стекает цветастой лужей к белоснежным её ногам одежда, являя миру, в обнаженном своем великолепии, Анору Мак-Тир.
Когда Мэва Амелл смотрит на Анору, она не видит королевы и плевать хотела на любое льдейшество.
Она оглядывает мягкие бедра, и низкую грудь, и родинку над коленкой — когда привычная, восковая красота белил и корсета Ее Льдейшества снята и смыта водой, а под ней просто женщина, устроенная так же как тысячи, миллионы других.
«Любуйся», — говорит Мэва Амелл королеве. «Ты оцениваешь, а надо просто любоваться».
И Анора пытается — смотреть и не оценивать, смотреть и любоваться.
Когда Мэва приходит, в королевской спальне обычно темно, и свечи не рассеивают темноту, а только придают ей форму и плотность, и глаза Амелл — эти черные, беспокойные глаза — блестят в свете свечей, блестит ее смуглый лоб и широкий нос. Мебель теряет очертания, сливается в темные комки без назначения, и только отражение Аноры в зеркале кажется белым и ясным.
Белый пушок над верхней губой королевы после ванны намокает и становится заметнее, и Амелл думает, что нет в холодной лощености Аноры ничего более прекрасного, чем этот пушок.
Она любит телом, Мэва Амелл, Старшая Чародейка Ферелденского круга магов.
Она любит только всем телом или не любит вовсе и не понимает, как может быть иначе.
Она не знает, что такое «чистота» — если это не чистота и ясность взгляда обнаженной женщины, которая любуется собой в зеркале.
«Какой в этом всем смысл, если все равно эта грудь нужна только для того, чтобы кормить ребенка, которого у меня нет и никогда не будет?» — думает Анора.
А Амелл — любуется.
Сама она полностью одета, видно только загорелые руки с короткими хваткими пальцами. И ладони — жесткие, все в многослойных шрамах от ожогов. Обычно Амелл носит перчатки, чуть поскрипывающие, когда она сгибает пальцы, и не снимает их никогда, попирая тем самым сотню правил хорошего тона одновременно.
Когда Амелл пришла в первый раз — поговорить о Логейне — и сняла перчатки, Анора долго смотрела на ее шрамы и даже гадала, откуда они, пока вдруг не поняла. Почему ей раньше не приходило в голову, что огонь одинаково обживает всех?
Почему она никогда не думала, что вызывать огонь из ладоней — это больно?
Амелл неприятные на ощупь ладони, но это ничего, потому что никто не умеет прикасаться взглядом так, как умеет Мэва.
На Ее Льдейшество давно не смотрели — так.
Анорой, в сущности, никогда не любовались. Восхищались, завидовали, вожделели, но никогда не любовались, как любуются мраморной статуей, здоровой породистой лошадью, цветущим деревом. А Амелл умеет любоваться Анорой так, как будто смотрит на всех женщин сразу, и каждую из них считает прекрасной: и деву, и мать, и старуху, и даже мраморное лицо ее Льдейшества.
Как будто тело Аноры, когда она стоит в ванной нагая и с распущенными уже косами; стоит, по щиколотку в воде, и гладкой коже сверкает стеклянное крошево капель воды — это сокровенная суть понятия «красота».
Мягкие груди, округлые бедра, белесый пушок над верхней губой.
Бугорок животика под кратером пупка, пушок на руках, белая колонна шеи, запах кожи, не убитый ещё духами и притираниями, родинка над правой коленкой.
Все женщины устроены одинаково.
И это прекрасно.
Амелл любуется, и иногда прикасается руками или губами (в перчатках, всегда в перчатках), но чаще — взглядом.
Острый антиванский сыр с кусочками вяленного помидора, унесенный с приема у Амелл в рукаве, и густое белое вино к нему, купленное у слащавого контрабандиста — Анора и Мэва едят и пьют, забравшись на огромную кровать, и Анора обнажена, и счастлива, и ей отчего-то смешно.
Она могла бы есть этот сыр с этим вином хоть каждый день, конечно. Но счастлива только сейчас.
Жесткость перчатки и мягкость руки, и жадность этого нового — любующегося! — взгляда. Холод, тепло, радость, наслаждение — может быть, у Аноры просто не было времени по-настоящему выучить раньше, что значат эти слова?
А может быть, она устала, просто очень устала от «Ее Льдейшейства», и ищет хоть какое-то спасение…
Амелл смеется, и учит Анору любить свое тело, и любить то, как чуть пощипывает антиванский сыр самый кончик ее языка, и как вино греет горло и пахнет изломом лета, и как радуются уставшие ноги Аноры, когда она окунает их в горячую воду ванны.
Мэва часто читает Ее Льдейшеству вслух, выбирая наипошлейшие, наиглупейшие любовные романы — те, которые королева и в руки-то берет двумя пальчиками, за краешек корешка, как чужое ношеное белье.
Я любила его всегда, ах!
И все целуются и плачут.
Но Мэва их любит, как любит сплетни о чужих изменах или подсматривать за чьей-то ссорой. Глупо, соглашается. Пошло. Но какой зато накал человеческих мечтаний! Вот здесь, посмотри, надо плакать — только разве что платочек надушенный не прикололи — вот здесь — трепетать от кончиков волос до нижних юбок, да чтоб эти самые юбки ходуном ходили. Амелл любит слушать, как ругаются хабалки на денеримском рынке — от ты ж курва, страшнее гнома цвеклого, а туда же, харей лезет! — и пересказывать Аноре сальные анекдоты, которые она услышала, пока путешествовала по Ферелдену во время Мора, и читать ей вслух любовные романы.
Амелл говорит — это самое человеческое, что в нас есть.
Все может измениться, а это в людях останется.
Разве не прекрасно, что денеримские хабалки костерят друг друга так же, как костерили эльфские тысячу лет назад?
Бессмертное, вечное, сокровенно-человеческое — «ах ты ж морда облезлая» и «ах, какая любовь, какая любовь»!
Когда Амелл ещё была в Башне, она все пыталась понять, а какие же люди там, снаружи. Как живут дамы в замках и крестьяне в хижинах? О чем говорят, что едят, что чувствуют? И таскала тихонько книги из угла с романами, читала их ночами. А потом все эти «горделивые позы» и «взгляд, таящий желание», оживали, когда Мэва — ей было, кажется, лет четырнадцать — пытаясь понять, разгадать тайну слов, копировала их. Она выпрямляла спину, стремясь почувствовать каждой мышцей, каждым позвонком, что значит это «горделиво», как это, зачем это. Она смотрела на случайного соседа в библиотеке, пытаясь выразить лицом загадочное слово «кокетство». Она морщилась, когда ела брюкву, чтобы распробовать — губами, глазами, мурашками по спине — смысл слова «лимонный сорбет».
Она не умеет ни любить, ни понимать что-то иначе, кроме как всем телом, Мэва Амелл. И тогда, ещё в Башне, она с восторгом открыла, что можно никогда не бывать при дворе и не пробовать лимона, но люди поймут смысл ее «горделивой» спины и лица «как-будто-я-ем-лимонный-сорбет».
И до сих пор больше всего в мире любит то, что только ни на есть в нем простого, банального, пошлого, человеческого.
Потому что именно простое, банальное и человеческое у Амелл и отняли. Амелл оставили Старшего Чародея, и Серого Стража, и Ферелденскую Суку — о, надо было слышать, как эти слова произносили орлейские стражи! — и отняли Мэву Амелл, которая любит острый сыр, и женское тело, и запахи осени, и ненавидит лимонный сорбет.
У нее даже отняли шанс когда-либо узнать, что такое лимонный сорбет.
Она любит жить, и хочет жить всем телом, Мэва Амелл, Старшая Чародейка Ферелденского круга магов.
Она живет сейчас, и не хочет знать никакого «завтра».
Она любит жить, и проживет свое сторицей, втройне за каждый украденный у нее час и миг.
И Анора, которую растили и готовили для Ее Льдейшества, учится быть для кого-то мягкими ягодицами, родинкой на коленке, мягким пушком над верхней губой — и это пошло, глупо, но неожиданно приятно.
Владелица борделя в Антиве бы гордилась.
Наверное, пригласила бы Мэву в помощницы, учить тех самых особых горничных.
У них нет будущего. Нет, и не может быть, и это знают обе. И та, что приходит в спальню королевы, и та, которой очень хочется, чтобы к ней приходили любоваться.
Но хорошая новость в том, что будущее им и не нужно.
Достаточно настоящего.
Амелл не любит думать ни о прошлом, ни о будущем. Потому что с одной стороны — меч, приставленный к спящему горлу её покинутого тела, и каждая секунда жизни, которую пожрала беспощадная Башня на озере Каленхад, а с другой подступает, опутывает липкой и отвратительной паутиной жадная безнадежность судьбы всех Стражей.
Сейчас — это все, что у нее по-настоящему есть и все, что только имеет значение на свете.
Сейчас она целует живот Аноры, и щекочет дыханием ее бедра, и бесплодная тридцатидвухлетняя королева чувствует себя цветущим деревом в разгар весны.
Сейчас Анора не помнит про Ее Льдейшество, и нет ни доспеха, ни крепости, ни ледяного лица, и живая смертная женщина смеется и плачет, и стонет, и поджимает заледеневшие пальцы ног, греет их о голени Амелл.
Сейчас они открывают вино, как отворяют вены, давая выход горькой темной крови, они играют в шахматы на раздевание и читают пошлые любовные романы, и живут.
Так, как любит Амелл — полнокровно, всей душой и всем телом.
Стоящие за дверями спальни Ее Льдейшество и Ферелденская Сука ждут; ждут чтобы забрать одну к водам озера Каленхад, а потом и в тусклую темноту Глубинных Троп, а вторую — в Большой Приемный Зал, а оттуда — под очередной венец, скорее всего все к тому же Кусланду. Уже не мальчишке, а мужчине, но так же он будет звать свою жену ледяной доской и воевать с нею за власть.
Завтра, или через день, или через неделю ждущие за дверью тени возьмут верх.
И Ее Льдейшество выйдет к Кусланду во всем своем холодном блеске, в отточенном изяществе, в ледяном спокойствии, а Мэва продаст свой денеримский дом и сбежит из Ферелдена.
Но пока тени ещё не пришли, и пока в самом разгаре осень, они могут ещё немного пожить «сейчас».
Автор: morogenoe_iz_sireni
Категория: Dragon age
Рейтинг: R
Персонажи и пейринги: Анора/фем!Амелл, упоминания м!Кусланда и Кайлана
Жанр: Vignette, Romance
Размер: мини
Аннотация: Простая и бессюжетная зарисовка о двух женщинах, одной из которых выпало жить в коротком промежутке между темными водами озера Каленхад и тьмой Глубинных троп, а второй - быть "одинокой розой среди ежевики" вместо просто Аноры Мак-Тир. И они могут разделить только короткое, ничтожное, но самое важное на свете "сейчас".
Предупреждения: Нецензурная лексика, очень мягкая эротика, много гедонизма и эстетики, сложные отношения автора с буквой "ё".
Статус: закончен.
читать дальше
Ее Льдейшейство предпочитает пастельные тона, спокойные фасоны и спокойные прически и носит тяжелые, бездушные драгоценности. Ее любят скульпторы: лицо королевы выглядит в мраморе так естественно, словно с рождения выточено из камня. Ее классическая, неяркая красота почти не меняется со временем, и она не злоупотребляла румянами и белилами даже тогда, когда «rougir sain» был на пике орлейской моды — а докатившись до Ферелдена из «здорового румянца» стал краснощекой красотой доярки, и пока фрейлины, компаньонки и знатные просительницы демонстрировали чрезвычайно румяные щечки, Ее Льдейшество сияла ровно и спокойно.
Ее Льдейшейство вдовствующая королева держит себя превосходно, но в отточенной плавности ее походки, в мягкости ее жестов и улыбок, в изящности ее спокойных манер есть нечто заученное — такой тип умения держать себя не дается этаким подарком свыше, а приходит с тяжелым, по-солдатски монотонным и по-гномьи упорным трудом. Говорят, когда рядом с ней был Кайлан, разница между его умением держаться с людьми просто и естественно и быть как дома в любом окружении и ее вымуштрованным изяществом особенно бросалась в глаза, и тогда же ее прозвали — отныне и навсегда, да здравствует королева! — Ее Льдейшество.
Она любит цифры и очень быстро считает в уме, она с удовольствием вымеряет слова — будто взвешивает их на языке, подыскивая наиболее точное, грамм в грамм, определение. Ей всегда нравилось разворачивать, как многослойную упаковку, заковыристые определения торговых соглашений. В водянистой гладкости дипломатических посланий она мгновенно видит самые слабые места и любит вставлять в свои собственные письма завуалированные уколы или поощрения.
Она знает, сколько стоит зерно во Внутренних землях, и сколько — дерево в Хайевере; помнит почти дословно условия основных соглашений и дипломатических договоренностей ферелдена; она с удовольствием произносит слова «выгода», «преимущество» или «уступки».
Там где Кайлану — золотому королю, славному королю, любимому королю — тейрны и эрлы подавали руку, Аноре кланялись. Там, где Анора торговалась как гномка на рыночной площади Денерима, Кайлан дарил или жертвовал от щедрости души.
Но там, где Кайлану клялись от всего сердца в верности, кубки за здравие Аноры и ее отца тихо выливали за порог, не пригубив.
Ее Льдейшество Анора, Ее Холодейшество Анора, Ее Собранность и Ее Принципиальность Анора.
Она принимает пищу в одно и то же время, она по расписанию молится Создателю и по расписанию велит наполнить огромную ванну с фривольной росписью, такой неуместной в ее будуаре. Ещё в доме отца она привыкла к жизни дисциплинированной, размеренной и подчиненной чувству долга, и привычку жить по заранее сформированному плану, видимо, поднимет с собой и на погребальный костер — в котором, конечно же, каждое бревно и каждый пучок хвороста будет гореть ровно и идеально.
Ее горничные подбирают ей платья на дюжину дней вперед, в соответствии с расписанием, и раскладывают в резных сундуках комплектами: нежно-голубое с бежевым корсетом поверх платья, к нему серебро и жемчуг, и накидка «синяя лазурь» с серебряной вышивкой — для встречи с представителями антиванской торговой гильдии — легкое, цвета лошадиной кости, с открытыми плечами, и к нему белое золото, и декоративный гребень для волос с белым и розовым золотом — для вечернего приема.
Однажды Эрлина не успела проследить за приготовлениями платья королевы, и на торжественную службу в соборе Ее Льдейшеству пришлось собираться за час до начала. На идеально-белом с кружевом было огромное пятно спереди, к пастельно розовому с открытыми руками не нашлось подходящего браслета, а светло-коралловое было слишком открытым для службы.
«Никогда», — сказала тогда Анора спокойно, — «никогда, если нет мора, гражданской войны или небо не начало изрыгать огонь, не подводи меня больше в подобных вопросах. Мне хотелось бы знать, что я могу полностью на тебя положиться».
Способная выстоять во время мора или гражданской войны, госпожа бессильна перед мелочами. Привыкшая к дисциплине и порядку, она никогда не жила в водовороте и хаосе мелочей, и они выбивают ее из колеи.
Не будь рядом с ней Эрлины, главнокомандующей армии портних, прачек, горничных и ювелиров, Ее Льдейшество потерпела бы сокрушительное поражение в битве с платяным сундуком и организацией обедов.
Анора знает, что тело нужно кормить, нужно одевать и держать в тепле, мазать притираниями, чтобы кожа была мягкой — и выполняет все это со свойственной ей дисциплированностью. Но Эрлине кажется: не будь у королевы привычки и расписания — то она забывала бы, увлеченная любимым делом, менять панталоны и обедала бы разве что посреди ночи.
Кутала бы тело в доспех роскошных платьев Ее Льдейшества, украшала бы лицо отработанной дипломатичной улыбкой и не думала, жарко ему, этому ненужному и неважному телу, или холодно.
И никогда не допускала бы мужа в спальню.
Эрлина не раз видела Анору в интимнейшие моменты: поздними вечерами, когда королева диктует письмо для очередного посла или дворянина молоденькому грамотному евнуху — когда ломается, гнется механическое изящество манер Аноры, и королева запускает обе руки в волосы, уничтожая аккуратную прическу, пока обдумывает следующую фразу; когда она энергично ходит по кабинету босиком, заколов подол платья на уровне колен, чтобы не мешало, помахивает рукой в такт речи и, садясь в кресло, подбирает под себя босые голые ноги.
Когда Ее Льдейшество, не допущенное в личные покои королевы, не мешает Аноре Мак-тир быть собой — той самой, которая упряма, умна и сильна и которая истинная дочь своего отца.
Которой она остается, если содрать с нее всякий внешний лоск.
Только Эрлина и секретарь-евнух (сначала мальчик, позже — заикающийся, вечно запачканный чернилами юноша) когда-либо видели ее такой, потому что за порогом покоев ждет Ее Льдейшество; ждет, чтобы снова стать крепостью, и доспехом, и кожей королевы.
«Она ледышка», — говорил Кайлан животу своей любовницы, к которому прижимался щекой. «К ней нельзя просто прийти в спальню: она, видите ли, занята срочными вопросами и просит меня приходить в установленные дни, и не мешать ей работать».
«А какая она в спальне?» — кокетливо спрашивала его любовница, золотисто-загорелая, гладкая эльфка. Король — сам король! — жаловался ее животу на безразличие и холодность жены, как распоследний эльф-слуга, и это словно наделяло ее саму короной.
Благородно ли стороны короля говорить что-либо об Аноре в постели с ее собственной горничной, и не стоит ли королю, выражаясь языком неизящной мудрости эльфинажа, «не срать там, где спишь», она не думала вовсе. Благородство — удел выдуманных королей, у настоящих должны быть руки помягче и подарки поинтереснее.
«Такая, как будто ей в спальне только и евнух и нужен», — вздыхал Кайлан.
Ох, ведь красивая же, и будь она хоть капельку раскованнее! Умей с такой же естественностью выгибаться навстречу его руке, отзываться на прикосновение так же гибко, так же бурно, так же открыто, как безымянная эльфка, — не то Милочка, не то Прелесть, ни у кого из эльфок-горничных нет нормальных имен — и смотреть на него влюбленными глазами! Будь она хоть чуточку мягче, не презирай она нежелание Кайлана заниматься торговыми соглашениями, пошлинами или бесконечными петициями ферелденских тейрнов и эрлов так явно — он, в конце концов, король, а не торгаш или стряпчий!..
Эта ледяная доска не дала Кайлану ни малейшего шанса полюбить ее, не пожелала даже на минуту поступиться Ее Льдейшеством, любовью к цифрам и торговым соглашениям, и побыть его женой.
Она даже морщилась — морщилась! — когда король приходил за исполнением супружеского долга.
О-ох, Ее ж льдейшество…
Не то Милочка, не то Прелесть по секрету передавала слова короля другой Милочке или Прелести (ещё бы, жить с такой бездушной ледышкой, вот и приходит ко мне за утешением!) и слухи текли, текли по замку как говорливые ручьи; переливались изо рта в рот тихим шепотком, чтобы обрушиться в спину Аноре с такой силой, что можно и императорские плечи согнуть, не то что королевские. Но все Милочки, Прелести, а то и Вивианна-орлесианка, решившие было не опускать положенным по этикету образом глаза при встрече с Анорой — тоже мне фифа, ее собственный муж половину Денерима перетрахал, да и по внутренним землям на охотах погулял вдоволь! — отступали, бежали с позором с поля боя, натолкнувшись на взгляд Ее Льдейшества.
Такими глазами не убивают на месте, нет.
Такими глазами свежуют заживо и промораживают мясо до самых костей.
Анора и сама, если верить затхлой воде слухов, пыталась завести любовника. Говорят, вернувшийся из Вольной Марки младший Кусланд, загорелый и самоуверенный двадцатилетний мальчишка, угодил от лучших шлюх Вайкома прямиком в одинокую постель Аноры. Говорят ещё, что с тех пор не только Кайлан называл Анору «ледяной доской» — или «ледяной тоской», тут слухи расходятся.
Ходит ещё такой пикантный слушок, что королева просила не трогать ее, не прикасаться к ней лишний раз, кроме совершенно необходимого — ну вот и иди к такой в спальню, все равно что вассальную повинность отрабатывать.
Говорят ещё, что Эрлина неспроста всегда при хозяйке и так фанатично ей предана — и что даже Кайлан требовал уволить проклятую эльфку, а дым без огня, знаете ли, только у магов бывает.
А если спросить владелицу одного антиванского борделя, она рассказала бы, что приезжали в Денерим и некие особые горничные, которые кого угодно научат и искусству, и механике любви, и возвращались восхищенные и раздосадованные дисциплинированностью королевы. Владелица рассказала бы, по-антивански вкусно прищелкивая языком, что в женщине должны быть темперамент — тем-пе-ра-мент, компренде? — женщина должна быть и девой, и блудницей, и прохладной водой родника, и бочкой с кунарийским порошком. А крепостью, и доспехом, и мраморным лицом — не должна.
Нельзя, амиго, научить немого петь.
И помочь от бесплодия нельзя — если у нее такое же холодное чрево, какое у нее холодное сердце…
И Ее Льдейшество продолжала царствовать одиноко и спокойно что при муже и отце, что похоронив обоих.
Живая статуя, мраморное яблоко соблазна: стоит на изящном блюде, красивое, сочное, крутобокое, а попытайся съесть — обломаешь зубы.
Пока, конечно, не появилась Мэва Амелл.
Ох, эта Мэва! Ни чести, ни ума, ни достоинства. Женщина — жаркое себялюбие, женщина-я-хочу.
Женщина, превратившая лицо отца Аноры в черную корку ожога и устроившая ее мужу погребальный костер на трупах порождений тьмы.
Серый Страж, убившая Архидемона и оставшаяся в живых, и после этого просто «ушедшая» из ордена. Старшая чародейка Каленхада, не соблюдающая ни одного из предписаний Круга, купившая себе в дом в Денериме неизвестно на какие деньги — хотя и ходят слухи, что золота у покойного Хоу было куда-а больше, чем досталось получившим крепость Серым Стражам, но как это докажешь? — и никому не отчитывающаяся в том, куда направляется и зачем.
Первые годы после мора она много времени проводила в Денериме и неофициально ее называли «придворной чародейкой». «Прикроватной», поправляли злые языки. Не нравилось им, злющим завистливым языкам, как часто Мэве дают приватные полуночные аудиенции, допуская в святая святых — покои королевы. Те самые, в которые и короля-то покойного пускали хорошо если раз в месяц, а этой наглой магичке всегда дверь открыта.
Как же, как же, убийца Архидемона и пожирательница младенцев пожаловала.
Мэва же, когда ее тактично — или бестактно, как Эамон — расспрашивали о близости к Ее Льдейшеству, только скалила в улыбке кривые зубы; завидуйте молча, сукины дети. И продолжала наведываться в чадящий факелами, свечами и амбициями королевский замок как к себе домой.
Слухи не беспокоят Мэву, и не беспокоят королеву.
Говорят, Ее Льдейшество, разменявшая уже третий десяток и получившая взамен ясной юности осуждаемую всеми (бесплодная тридцатитдвухлетняя королева — это не просто намек на грядущую гражданскую войну, это ее предвестник) одинокую зрелость, влюбилась.
Говорят ещё, что на самом деле там, за закрытыми дверями покоев, Мэва стегает королеву кнутом — но не запретишь же людям чушь болтать…
***
Она не красавица, Мэва Амелл. Красота — это простая вещь, а любая гармония — скучна и немного предсказуема.
А Мэва… о, Мэва соткана из шероховатостей, из маленьких несовершенств. И если красота Аноры чуть тяжеловата, но изящна, то коренастая, плотно сбитая Мэва земна, энергична и груба. Неведомый художник не мельчил, создавая ее широкое лицо и тело, он не поскупился ни на округлые щеки, ни на тяжелую упрямую челюсть и полные губы, ни на выносливое крепкое тело. Даже запястье у нее не тонкое, а широкое, крепкое, как бабки жеребца-тяжеловоза.
Как ни одевай, как ни холь ее, не смотрится изящнее грубоватое лицо, не липнет к ней женственность — жмет, колется, мешает. И Мэва всегда выглядит как трудяга-тяжеловоз среди господских породистых скакунов, — или как волкодав среди борзых.
И, конечно, глаза: блестящие черные пуговки под занавесью тяжелых, с глубокой складкой, век; короткая щетка густых ресниц и резкий росчерк бровей; глаза, которые никогда не бывает равнодушны.
Она оглядывает еду, словно пробуя её на вкус, она ощупывает взглядом каждую поверхность, жадная до ощущений, до форм и текстур; она смотрит на людей, будто делая их своей собственностью.
Она пожимает взглядом руки и целует губы, впитывает, вбирает в себя образы — и под плотоядным, жадным взглядом Мэвы Амелл тают и плавятся драгоценности королевы, стекает цветастой лужей к белоснежным её ногам одежда, являя миру, в обнаженном своем великолепии, Анору Мак-Тир.
Когда Мэва Амелл смотрит на Анору, она не видит королевы и плевать хотела на любое льдейшество.
Она оглядывает мягкие бедра, и низкую грудь, и родинку над коленкой — когда привычная, восковая красота белил и корсета Ее Льдейшества снята и смыта водой, а под ней просто женщина, устроенная так же как тысячи, миллионы других.
«Любуйся», — говорит Мэва Амелл королеве. «Ты оцениваешь, а надо просто любоваться».
И Анора пытается — смотреть и не оценивать, смотреть и любоваться.
Когда Мэва приходит, в королевской спальне обычно темно, и свечи не рассеивают темноту, а только придают ей форму и плотность, и глаза Амелл — эти черные, беспокойные глаза — блестят в свете свечей, блестит ее смуглый лоб и широкий нос. Мебель теряет очертания, сливается в темные комки без назначения, и только отражение Аноры в зеркале кажется белым и ясным.
Белый пушок над верхней губой королевы после ванны намокает и становится заметнее, и Амелл думает, что нет в холодной лощености Аноры ничего более прекрасного, чем этот пушок.
Она любит телом, Мэва Амелл, Старшая Чародейка Ферелденского круга магов.
Она любит только всем телом или не любит вовсе и не понимает, как может быть иначе.
Она не знает, что такое «чистота» — если это не чистота и ясность взгляда обнаженной женщины, которая любуется собой в зеркале.
«Какой в этом всем смысл, если все равно эта грудь нужна только для того, чтобы кормить ребенка, которого у меня нет и никогда не будет?» — думает Анора.
А Амелл — любуется.
Сама она полностью одета, видно только загорелые руки с короткими хваткими пальцами. И ладони — жесткие, все в многослойных шрамах от ожогов. Обычно Амелл носит перчатки, чуть поскрипывающие, когда она сгибает пальцы, и не снимает их никогда, попирая тем самым сотню правил хорошего тона одновременно.
Когда Амелл пришла в первый раз — поговорить о Логейне — и сняла перчатки, Анора долго смотрела на ее шрамы и даже гадала, откуда они, пока вдруг не поняла. Почему ей раньше не приходило в голову, что огонь одинаково обживает всех?
Почему она никогда не думала, что вызывать огонь из ладоней — это больно?
Амелл неприятные на ощупь ладони, но это ничего, потому что никто не умеет прикасаться взглядом так, как умеет Мэва.
На Ее Льдейшество давно не смотрели — так.
Анорой, в сущности, никогда не любовались. Восхищались, завидовали, вожделели, но никогда не любовались, как любуются мраморной статуей, здоровой породистой лошадью, цветущим деревом. А Амелл умеет любоваться Анорой так, как будто смотрит на всех женщин сразу, и каждую из них считает прекрасной: и деву, и мать, и старуху, и даже мраморное лицо ее Льдейшества.
Как будто тело Аноры, когда она стоит в ванной нагая и с распущенными уже косами; стоит, по щиколотку в воде, и гладкой коже сверкает стеклянное крошево капель воды — это сокровенная суть понятия «красота».
Мягкие груди, округлые бедра, белесый пушок над верхней губой.
Бугорок животика под кратером пупка, пушок на руках, белая колонна шеи, запах кожи, не убитый ещё духами и притираниями, родинка над правой коленкой.
Все женщины устроены одинаково.
И это прекрасно.
Амелл любуется, и иногда прикасается руками или губами (в перчатках, всегда в перчатках), но чаще — взглядом.
Острый антиванский сыр с кусочками вяленного помидора, унесенный с приема у Амелл в рукаве, и густое белое вино к нему, купленное у слащавого контрабандиста — Анора и Мэва едят и пьют, забравшись на огромную кровать, и Анора обнажена, и счастлива, и ей отчего-то смешно.
Она могла бы есть этот сыр с этим вином хоть каждый день, конечно. Но счастлива только сейчас.
Жесткость перчатки и мягкость руки, и жадность этого нового — любующегося! — взгляда. Холод, тепло, радость, наслаждение — может быть, у Аноры просто не было времени по-настоящему выучить раньше, что значат эти слова?
А может быть, она устала, просто очень устала от «Ее Льдейшейства», и ищет хоть какое-то спасение…
Амелл смеется, и учит Анору любить свое тело, и любить то, как чуть пощипывает антиванский сыр самый кончик ее языка, и как вино греет горло и пахнет изломом лета, и как радуются уставшие ноги Аноры, когда она окунает их в горячую воду ванны.
Мэва часто читает Ее Льдейшеству вслух, выбирая наипошлейшие, наиглупейшие любовные романы — те, которые королева и в руки-то берет двумя пальчиками, за краешек корешка, как чужое ношеное белье.
Я любила его всегда, ах!
И все целуются и плачут.
Но Мэва их любит, как любит сплетни о чужих изменах или подсматривать за чьей-то ссорой. Глупо, соглашается. Пошло. Но какой зато накал человеческих мечтаний! Вот здесь, посмотри, надо плакать — только разве что платочек надушенный не прикололи — вот здесь — трепетать от кончиков волос до нижних юбок, да чтоб эти самые юбки ходуном ходили. Амелл любит слушать, как ругаются хабалки на денеримском рынке — от ты ж курва, страшнее гнома цвеклого, а туда же, харей лезет! — и пересказывать Аноре сальные анекдоты, которые она услышала, пока путешествовала по Ферелдену во время Мора, и читать ей вслух любовные романы.
Амелл говорит — это самое человеческое, что в нас есть.
Все может измениться, а это в людях останется.
Разве не прекрасно, что денеримские хабалки костерят друг друга так же, как костерили эльфские тысячу лет назад?
Бессмертное, вечное, сокровенно-человеческое — «ах ты ж морда облезлая» и «ах, какая любовь, какая любовь»!
Когда Амелл ещё была в Башне, она все пыталась понять, а какие же люди там, снаружи. Как живут дамы в замках и крестьяне в хижинах? О чем говорят, что едят, что чувствуют? И таскала тихонько книги из угла с романами, читала их ночами. А потом все эти «горделивые позы» и «взгляд, таящий желание», оживали, когда Мэва — ей было, кажется, лет четырнадцать — пытаясь понять, разгадать тайну слов, копировала их. Она выпрямляла спину, стремясь почувствовать каждой мышцей, каждым позвонком, что значит это «горделиво», как это, зачем это. Она смотрела на случайного соседа в библиотеке, пытаясь выразить лицом загадочное слово «кокетство». Она морщилась, когда ела брюкву, чтобы распробовать — губами, глазами, мурашками по спине — смысл слова «лимонный сорбет».
Она не умеет ни любить, ни понимать что-то иначе, кроме как всем телом, Мэва Амелл. И тогда, ещё в Башне, она с восторгом открыла, что можно никогда не бывать при дворе и не пробовать лимона, но люди поймут смысл ее «горделивой» спины и лица «как-будто-я-ем-лимонный-сорбет».
И до сих пор больше всего в мире любит то, что только ни на есть в нем простого, банального, пошлого, человеческого.
Потому что именно простое, банальное и человеческое у Амелл и отняли. Амелл оставили Старшего Чародея, и Серого Стража, и Ферелденскую Суку — о, надо было слышать, как эти слова произносили орлейские стражи! — и отняли Мэву Амелл, которая любит острый сыр, и женское тело, и запахи осени, и ненавидит лимонный сорбет.
У нее даже отняли шанс когда-либо узнать, что такое лимонный сорбет.
Она любит жить, и хочет жить всем телом, Мэва Амелл, Старшая Чародейка Ферелденского круга магов.
Она живет сейчас, и не хочет знать никакого «завтра».
Она любит жить, и проживет свое сторицей, втройне за каждый украденный у нее час и миг.
И Анора, которую растили и готовили для Ее Льдейшества, учится быть для кого-то мягкими ягодицами, родинкой на коленке, мягким пушком над верхней губой — и это пошло, глупо, но неожиданно приятно.
Владелица борделя в Антиве бы гордилась.
Наверное, пригласила бы Мэву в помощницы, учить тех самых особых горничных.
У них нет будущего. Нет, и не может быть, и это знают обе. И та, что приходит в спальню королевы, и та, которой очень хочется, чтобы к ней приходили любоваться.
Но хорошая новость в том, что будущее им и не нужно.
Достаточно настоящего.
Амелл не любит думать ни о прошлом, ни о будущем. Потому что с одной стороны — меч, приставленный к спящему горлу её покинутого тела, и каждая секунда жизни, которую пожрала беспощадная Башня на озере Каленхад, а с другой подступает, опутывает липкой и отвратительной паутиной жадная безнадежность судьбы всех Стражей.
Сейчас — это все, что у нее по-настоящему есть и все, что только имеет значение на свете.
Сейчас она целует живот Аноры, и щекочет дыханием ее бедра, и бесплодная тридцатидвухлетняя королева чувствует себя цветущим деревом в разгар весны.
Сейчас Анора не помнит про Ее Льдейшество, и нет ни доспеха, ни крепости, ни ледяного лица, и живая смертная женщина смеется и плачет, и стонет, и поджимает заледеневшие пальцы ног, греет их о голени Амелл.
Сейчас они открывают вино, как отворяют вены, давая выход горькой темной крови, они играют в шахматы на раздевание и читают пошлые любовные романы, и живут.
Так, как любит Амелл — полнокровно, всей душой и всем телом.
Стоящие за дверями спальни Ее Льдейшество и Ферелденская Сука ждут; ждут чтобы забрать одну к водам озера Каленхад, а потом и в тусклую темноту Глубинных Троп, а вторую — в Большой Приемный Зал, а оттуда — под очередной венец, скорее всего все к тому же Кусланду. Уже не мальчишке, а мужчине, но так же он будет звать свою жену ледяной доской и воевать с нею за власть.
Завтра, или через день, или через неделю ждущие за дверью тени возьмут верх.
И Ее Льдейшество выйдет к Кусланду во всем своем холодном блеске, в отточенном изяществе, в ледяном спокойствии, а Мэва продаст свой денеримский дом и сбежит из Ферелдена.
Но пока тени ещё не пришли, и пока в самом разгаре осень, они могут ещё немного пожить «сейчас».
@темы: Hurt/comfort, Анора, Фанфик закончен, Vignette, фем!Серый Страж, Romance, Femmeslash, Dragon Age, AU, R, Фанфикшен
-
-
20.08.2018 в 01:46Сохранил в закладки, обязательно почитаю!
-
-
20.08.2018 в 09:16-
-
20.08.2018 в 14:37Вот... да =)
Автор, спасибо вам! Аж переиграть захотелось (правда, у меня была Сурана), такое оно яркое, живое. Очень... насыщенное, какое-то "плотное", что ли. Как ваша Мэва. =)
Немножко жалко обеих, потому что судьбу не выбирают, а судьба не такая уж и милосердная. А с другой стороны... где и кем бы они были, если бы не это всё. И были бы счастливы или нет...
-
-
20.08.2018 в 14:51Единственный косяк, про тех кому за тридцать, говорят, что они разменяли четвертый десяток, а не третий. А так очень красиво!
-
-
20.08.2018 в 23:10Размененные десятки поправлю, спасибо )
-
-
28.08.2018 в 13:28Но фику не помешала бы вычитка и бета. Много моментов резало глаз.
-
-
29.08.2018 в 13:25Беты у меня нет, а вычитывать собственный текст для меня непросто. Хочется то все переписать, то отправить в утиль ) очевидные ошибки я старалась править, а оставшиеся, видимо, для меня неочевидные. Простите, если сильно резало глаза.
-
-
29.08.2018 в 18:08-
-
29.08.2018 в 19:13