yes, we can
Название: Осколок льда
Автор: morogennoe_iz_sereni
Категория: Dragon Age
Рейтинг: G
Персонажи и пейринги: фем!Табрис, Алистер, в пейринге за кадром.
Жанр: Drabble, Hurt/comfort
Размер: 1157 слов
Аннотация: последняя ночь Стражей в Редклиффе перед битвой за Денерим.
Предупреждения: Никакой конкретики, никакой психологии, рассуждений тоже нет - зарисовка ни о чем фактически, одни образы. Зато получилось вроде бы красиво. Так что имейте в виду, хорошо? Ах да, совсем чуть-чуть АУ и пара авторских допущений.
От автора: просто крохотная зарисовочка, странная, грустная, но красивая, мне кажется.
Статус: закончен.
читать дальше
У долийцев цвет скорби – белый. Яркий, холодный, безжалостный, такой пронзительно-чистый цвет, что глаза режет. Идет снег, сыплется с неба холодная, мокрая скорбь, а среди белой мошкары долийской скорби плывет крохотное черное облачко – это Морриган уходит-улетает, исчезает, унося с собой невысказанные слова, что ползут за ней тягучим шлейфом.
Хотя что уже скажешь? Когда вот он, перед глазами, перед самым носом маячит – финальный рубеж, до которого и не надеялся добраться, хочется беречь слова. Хочется не человеческой скорби, с многоголосым воем горя, с громогласными причитаниями и судорожными попытками разобраться в том, что уже не имеет значения, а долийской – тихой, холодной, последней.
Андрасте во дворе замка накинула на плечи белую шаль, взяла белую муфточку, пряча обледеневшие ладони, а каменные глаза её не обещают прощения или милосердия, нет – они просто каменные. Мертвые. У всех статуй глаза одинаково холодные – так, по крайней мере, всегда казалось Илве Табрис – что у человеческих, что у долийских, и ни у одной из них не найти утешения или покоя.
Про долийцев рассказывала ей мать. Детство Илве – это смешная и искренняя улыбка матери, это деревянная палка, гордо именовавшаяся мечом; это скучные уроки Валендриана, с которых она сбегала; рассказы о долийцах; теплый компот, который одновременно согревал и заставлял морщиться от кислого вкуса; это объятия отца, его щека и теплые руки; наконец, это запах яблок, намертво въевшийся в воспоминания.
Яблоками пахла мама – этот свежий, яркий запах насквозь пропитал её передник; яблоками пах переулок за домом, где росла красивая раскидистая яблоня. Это была дичка – мелкая, кислющая дичка, есть которую, не морщась, способны только маленькие дети, беззубые и бесшабашные. Этот терпкий кислый вкус, кажется, так глубоко поселился в теле Илве и её памяти, что стоит только оглянуться – и невольно искривится рот от знакомой кислинки, и пальцы тут же вспомнят, какой была ткань маминого передника на ощупь.
Может быть, в чем-то долийцы и правы, потому что тот бессердечный, неостановимый поток времени, что поглотил мать, что спрятал в себе раскидистое дерево и кислинку яблок, кажется Илве белым. Да, белым – холодным, быстрым, порожистым, по которому можно, пусть и только в воображении, пробежать против течения, скользя замерзшими, потерявшими чувствительность пятками по камням.
Как отчетливо ощущаешь ход времени, когда понимаешь, что в лично твоей клепсидре жизни осталось на донышке. Как отчетливо чувствуешь течение времени, и кажется, что действительно стоишь по щиколотку в его потоке, вода в котором соленая, горькая, холодная – и белая, непременно белая.
Снежный пух тихо-тихо, нежно-нежно опускается на голову Андрасте – Пророчица покрыла голову скорбью, будто тоже сожалеет. Будто прощается.
А так легко было бы заплатить за отсрочку, так просто было бы вымолить у беспощадной белизны ещё немножко времени – только Илве все же из тех, кто платит только из своего кошелька, и что сделаешь, если там осталась самая последняя монета?
Замерзшая Андрасте таращит пустые каменные глаза в никуда; замерзшая эльфийка всматривается в камень, будто можно найти в нем что-либо, кроме холода.
Говорят, смирение требует смелости, но Илве кажется сейчас, что смирение не требует вообще ничего, если оно – единственное, что осталось. Там, в каменном замке, окутанном белой дымкой, светится одно из окон – это Алистер не спит, и может быть, он пытается смириться, а может быть, тоже ищет что-то в тишине.
Как странно обостряются чувства, как неожиданно ново ощущение гладкой деревянной двери под ладонью, когда знаешь, что до сверкающе-белого водопада осталось так мало. Иногда смирение требует смелости, иногда оно приходит само, а разум лишь равнодушно проставляет на воспоминаниях номера и трудолюбиво напоминает – это последнее, что ты успеешь вобрать в себя. Это последнее, что у тебя есть.
Алистер – Его Величество – выбрал натопленную, жаркую комнату, выбрал теплые отблески огня, но все равно смотрит в окно, туда, где белая снежная шаль превращает Редклифф в подобие Белой реки, у устья которой стоит Андрасте в многослойном платье долийской скорби.
Потом, после, не важно, выживут они или нет, будет ещё так много. Белое марево за окном действительно предвещает скорбь – Ферелден стоит на излучине осени, перетекающей в зиму, с пустой казной, с незасеянными полями, с разграбленными фермами и поредевшей армией. Там, дальше, ждет голод, по-собачьи поднимая верхнюю губу и обнажая клыки; там шевелится гадюкой, незаметной в высокой траве, Орлей – разве они не воспользуются столь очевидной слабостью Ферелдена? – там отчаянье, нищета и разруха стучатся в окна морщинистой рукой. Там, возможно, люди будут плясать на осколках выбитых стекол и прославлять своих мертвых (или живых, что маловероятно) героев, а около Собора будут провожать ушедших, которым будет уже все равно. А может быть, завтра орлейской гадюке придется все-таки вскинуть уродливую голову и приготовится к обороне – если завтра они проиграют, Мор пойдет дальше.
И ей, Илве, или стоять, глядя в мертвые глаза Алистера или Риордана, как в пустоту камня; или самой быть всего лишь мертвыми глазами, припорошенными снегом.
Есть легенда, которую рассказала – а то и просто выдумала – её мать: где-то по Недремлющему морю бродит вечный корабль; корабль без парусов, пахнущий солью и осенью, что уплывает в страну без возврата. Может быть, завтра Илве идти по кромке подсохшего песка, что лопается под стопой как чуть поджившая корочка ожога, а потом стоять около голой палки-мачты, глотая туман.
А может быть, будет подвижная пустота Тени, отражение которой ей видится в зеркально-черных водах озера Каленхад, где ей предстоит бродить, теряя остатки себя, истончаясь, изнашиваясь изнутри.
Алистер о чем-то говорит – это нервное, ему нужно сейчас говорить, так же как ей нужно молчать – а Илве просто сидит рядом, сжимая его руку.
Реальности зачем-то понадобилось быть сентиментальной: стоит новолуние. Небо, взорванное пустотой, бессмысленный антураж приближающегося конца – но в ледяной долийской скорби больше безнадежности, чем в темноте. Темнота – это безопасность сомкнутых век и зеркально-черная вода, ведущая в Тень. Жесткая корка льда, ждущая впереди, куда страшнее темноты.
Илве кажется, что время остановилось, что поток замер, а она дрейфует по нему, лежа на спине и раскинув руки, а его соленая вода забивает нос, течет из глаз и вымораживает все внутри.
Алистер говорит, что это он убьет Архидемона, если не справится Риордан, что Илве будет жить, а глаза у него как у статуи Андрасте – только руки ещё не каменные, а теплые, шершавые, знакомые. А Илве молчит, её единственный способ не сойти с ума, не забиться в истерике, не сбежать, дожить до самой битвы, где сотрется все ненужное и не будет места ни для каких больше мыслей, - это молчать.
Илве буквально чувствует, как смыкается сухая корка льда где-то над головой; и в этой её уродливой, белоснежной вечности смирения нет голоса Алистера и нет мертвых глаз Андрасте, здесь говорить может только вмороженная в память фигура матери, и привычная кислинка яблок на губах, и рука будущего короля в её руке: «Я с тобой, здесь и сейчас, пока мы ещё есть». Тишина обволакивает её как вода, тишина шепчет: «Я в маленькой нашей глупой забывчивой вечности рядом с тобой».
Какой чистой, красивой кажется эта белая земля, вспенившаяся темнотой, исторгающаяся из себя смерть. Какой скорбной, спокойной и скорбной кажется она, ожидающая завтрашнего дня, и как равнодушно мертвые глаза ждут, когда же они бросят последнюю монету на прилавок и станут ждать расчета.
Алистер тоже молчит, глядя куда-то вдаль, а Илве старается сжать его руку как можно крепче, чтобы передать, сообщить; чтобы впечатать в шершавую мягкость чужой руки: «В ледяной этой белоснежности я с тобой. Я в последнем, самом страшном этом холоде с тобой».
Автор: morogennoe_iz_sereni
Категория: Dragon Age
Рейтинг: G
Персонажи и пейринги: фем!Табрис, Алистер, в пейринге за кадром.
Жанр: Drabble, Hurt/comfort
Размер: 1157 слов
Аннотация: последняя ночь Стражей в Редклиффе перед битвой за Денерим.
Предупреждения: Никакой конкретики, никакой психологии, рассуждений тоже нет - зарисовка ни о чем фактически, одни образы. Зато получилось вроде бы красиво. Так что имейте в виду, хорошо? Ах да, совсем чуть-чуть АУ и пара авторских допущений.
От автора: просто крохотная зарисовочка, странная, грустная, но красивая, мне кажется.
Статус: закончен.
читать дальше
У долийцев цвет скорби – белый. Яркий, холодный, безжалостный, такой пронзительно-чистый цвет, что глаза режет. Идет снег, сыплется с неба холодная, мокрая скорбь, а среди белой мошкары долийской скорби плывет крохотное черное облачко – это Морриган уходит-улетает, исчезает, унося с собой невысказанные слова, что ползут за ней тягучим шлейфом.
Хотя что уже скажешь? Когда вот он, перед глазами, перед самым носом маячит – финальный рубеж, до которого и не надеялся добраться, хочется беречь слова. Хочется не человеческой скорби, с многоголосым воем горя, с громогласными причитаниями и судорожными попытками разобраться в том, что уже не имеет значения, а долийской – тихой, холодной, последней.
Андрасте во дворе замка накинула на плечи белую шаль, взяла белую муфточку, пряча обледеневшие ладони, а каменные глаза её не обещают прощения или милосердия, нет – они просто каменные. Мертвые. У всех статуй глаза одинаково холодные – так, по крайней мере, всегда казалось Илве Табрис – что у человеческих, что у долийских, и ни у одной из них не найти утешения или покоя.
Про долийцев рассказывала ей мать. Детство Илве – это смешная и искренняя улыбка матери, это деревянная палка, гордо именовавшаяся мечом; это скучные уроки Валендриана, с которых она сбегала; рассказы о долийцах; теплый компот, который одновременно согревал и заставлял морщиться от кислого вкуса; это объятия отца, его щека и теплые руки; наконец, это запах яблок, намертво въевшийся в воспоминания.
Яблоками пахла мама – этот свежий, яркий запах насквозь пропитал её передник; яблоками пах переулок за домом, где росла красивая раскидистая яблоня. Это была дичка – мелкая, кислющая дичка, есть которую, не морщась, способны только маленькие дети, беззубые и бесшабашные. Этот терпкий кислый вкус, кажется, так глубоко поселился в теле Илве и её памяти, что стоит только оглянуться – и невольно искривится рот от знакомой кислинки, и пальцы тут же вспомнят, какой была ткань маминого передника на ощупь.
Может быть, в чем-то долийцы и правы, потому что тот бессердечный, неостановимый поток времени, что поглотил мать, что спрятал в себе раскидистое дерево и кислинку яблок, кажется Илве белым. Да, белым – холодным, быстрым, порожистым, по которому можно, пусть и только в воображении, пробежать против течения, скользя замерзшими, потерявшими чувствительность пятками по камням.
Как отчетливо ощущаешь ход времени, когда понимаешь, что в лично твоей клепсидре жизни осталось на донышке. Как отчетливо чувствуешь течение времени, и кажется, что действительно стоишь по щиколотку в его потоке, вода в котором соленая, горькая, холодная – и белая, непременно белая.
Снежный пух тихо-тихо, нежно-нежно опускается на голову Андрасте – Пророчица покрыла голову скорбью, будто тоже сожалеет. Будто прощается.
А так легко было бы заплатить за отсрочку, так просто было бы вымолить у беспощадной белизны ещё немножко времени – только Илве все же из тех, кто платит только из своего кошелька, и что сделаешь, если там осталась самая последняя монета?
Замерзшая Андрасте таращит пустые каменные глаза в никуда; замерзшая эльфийка всматривается в камень, будто можно найти в нем что-либо, кроме холода.
Говорят, смирение требует смелости, но Илве кажется сейчас, что смирение не требует вообще ничего, если оно – единственное, что осталось. Там, в каменном замке, окутанном белой дымкой, светится одно из окон – это Алистер не спит, и может быть, он пытается смириться, а может быть, тоже ищет что-то в тишине.
Как странно обостряются чувства, как неожиданно ново ощущение гладкой деревянной двери под ладонью, когда знаешь, что до сверкающе-белого водопада осталось так мало. Иногда смирение требует смелости, иногда оно приходит само, а разум лишь равнодушно проставляет на воспоминаниях номера и трудолюбиво напоминает – это последнее, что ты успеешь вобрать в себя. Это последнее, что у тебя есть.
Алистер – Его Величество – выбрал натопленную, жаркую комнату, выбрал теплые отблески огня, но все равно смотрит в окно, туда, где белая снежная шаль превращает Редклифф в подобие Белой реки, у устья которой стоит Андрасте в многослойном платье долийской скорби.
Потом, после, не важно, выживут они или нет, будет ещё так много. Белое марево за окном действительно предвещает скорбь – Ферелден стоит на излучине осени, перетекающей в зиму, с пустой казной, с незасеянными полями, с разграбленными фермами и поредевшей армией. Там, дальше, ждет голод, по-собачьи поднимая верхнюю губу и обнажая клыки; там шевелится гадюкой, незаметной в высокой траве, Орлей – разве они не воспользуются столь очевидной слабостью Ферелдена? – там отчаянье, нищета и разруха стучатся в окна морщинистой рукой. Там, возможно, люди будут плясать на осколках выбитых стекол и прославлять своих мертвых (или живых, что маловероятно) героев, а около Собора будут провожать ушедших, которым будет уже все равно. А может быть, завтра орлейской гадюке придется все-таки вскинуть уродливую голову и приготовится к обороне – если завтра они проиграют, Мор пойдет дальше.
И ей, Илве, или стоять, глядя в мертвые глаза Алистера или Риордана, как в пустоту камня; или самой быть всего лишь мертвыми глазами, припорошенными снегом.
Есть легенда, которую рассказала – а то и просто выдумала – её мать: где-то по Недремлющему морю бродит вечный корабль; корабль без парусов, пахнущий солью и осенью, что уплывает в страну без возврата. Может быть, завтра Илве идти по кромке подсохшего песка, что лопается под стопой как чуть поджившая корочка ожога, а потом стоять около голой палки-мачты, глотая туман.
А может быть, будет подвижная пустота Тени, отражение которой ей видится в зеркально-черных водах озера Каленхад, где ей предстоит бродить, теряя остатки себя, истончаясь, изнашиваясь изнутри.
Алистер о чем-то говорит – это нервное, ему нужно сейчас говорить, так же как ей нужно молчать – а Илве просто сидит рядом, сжимая его руку.
Реальности зачем-то понадобилось быть сентиментальной: стоит новолуние. Небо, взорванное пустотой, бессмысленный антураж приближающегося конца – но в ледяной долийской скорби больше безнадежности, чем в темноте. Темнота – это безопасность сомкнутых век и зеркально-черная вода, ведущая в Тень. Жесткая корка льда, ждущая впереди, куда страшнее темноты.
Илве кажется, что время остановилось, что поток замер, а она дрейфует по нему, лежа на спине и раскинув руки, а его соленая вода забивает нос, течет из глаз и вымораживает все внутри.
Алистер говорит, что это он убьет Архидемона, если не справится Риордан, что Илве будет жить, а глаза у него как у статуи Андрасте – только руки ещё не каменные, а теплые, шершавые, знакомые. А Илве молчит, её единственный способ не сойти с ума, не забиться в истерике, не сбежать, дожить до самой битвы, где сотрется все ненужное и не будет места ни для каких больше мыслей, - это молчать.
Илве буквально чувствует, как смыкается сухая корка льда где-то над головой; и в этой её уродливой, белоснежной вечности смирения нет голоса Алистера и нет мертвых глаз Андрасте, здесь говорить может только вмороженная в память фигура матери, и привычная кислинка яблок на губах, и рука будущего короля в её руке: «Я с тобой, здесь и сейчас, пока мы ещё есть». Тишина обволакивает её как вода, тишина шепчет: «Я в маленькой нашей глупой забывчивой вечности рядом с тобой».
Какой чистой, красивой кажется эта белая земля, вспенившаяся темнотой, исторгающаяся из себя смерть. Какой скорбной, спокойной и скорбной кажется она, ожидающая завтрашнего дня, и как равнодушно мертвые глаза ждут, когда же они бросят последнюю монету на прилавок и станут ждать расчета.
Алистер тоже молчит, глядя куда-то вдаль, а Илве старается сжать его руку как можно крепче, чтобы передать, сообщить; чтобы впечатать в шершавую мягкость чужой руки: «В ледяной этой белоснежности я с тобой. Я в последнем, самом страшном этом холоде с тобой».
@темы: Hurt/comfort, Drabble, Алистер, Фанфик закончен, фем!Серый Страж, G, Фанфикшен
-
-
28.01.2012 в 13:42-
-
28.01.2012 в 16:06-
-
28.01.2012 в 18:25Впрочем, лирика не мой жанр )
читать дальше
-
-
28.01.2012 в 23:22в каком месте там задумывался хёрт/комфорт?
ну, причина может быть и в моем неправильном понимании хёрт-комфорта: я рассудила просто, что хёрт явно есть, в конце проглядывают немного странные, но все же попытки найти утешение, так что жанр подходит)
-
-
28.01.2012 в 23:33Было бы неприятно - не читал бы )
Скажем так, «Лилии» куда сильнее зацепили. Как бы сахарозаменитель тоже сладкий, но вот чай с ним уже не настолько яростно желанен, как с сахаром. Ну чай. Ну горячий. Ну сладкий. А не: чай! горячий!! сладкий!!!
я рассудила просто, что хёрт явно есть, в конце проглядывают немного странные, но все же попытки найти утешение, так что жанр подходит)
А понятно, короче, как у меня с флаффом. Если никто не умер и позитива больше, чем негатива - точно, флафф
-
-
28.01.2012 в 23:34-
-
29.01.2012 в 01:19St_Anita да тут Алистера того...)) И спасибо!
-
-
29.01.2012 в 03:10-
-
29.01.2012 в 22:38-
-
30.01.2012 в 01:08А ничо. Эстетика, нах.
-
-
30.01.2012 в 01:56-
-
30.01.2012 в 02:38-
-
30.01.2012 в 12:19И все.
Или я сама что-то не так поняла.
-
-
30.01.2012 в 12:39Ораи да нет, все так и есть))
-
-
30.01.2012 в 14:54Фик, не спорю, красивый. Но красота ради красоты... хотя это я, фапаю на кинки или на офигительный сюжет.
-
-
30.01.2012 в 15:47morogennoe_iz_sereni, я сказал, какое настроение возникло у меня. С пьяным на вечеринке. Можно ещё представить себе, как компания подростков под окном крутит с 10 вечера до часу ночи одну и ту же песню "Зима, холода, одинокие дома". Громко, на весь двор-колодец. Так, что на 9 этаже приходится добавлять громкости телевизору.
Хотя о вкусах не спорят, поэтому я замолчу.