Калеки

[BioWare-Fanfic-Club]

Название: Калеки
Автор: morogennoe_iz_sereni
Категория: Dragon Age 2
Рейтинг: R
Персонажи и пейринги: Андерс, фем!Хоук/Изабелла, НЖП.
Жанр: AU, Angst, Dark
Аннотация: Каждый из них здесь калека: кто-то так же очевидно, как этот человек без ноги, кто-то нет. Но внутри каждого живет какая-то треклятая увечность, покалеченность, которую мы - все мы - стараемся не замечать.
Предупреждения: 1. AU. 2. НЖП - не сопартиец, не МС, никому не ЛИ, просто почти незаметный в ходе общего развития истории персонаж. 3. фемслэш. 4. смерть персонажей.
Статус: В работе

глава 3

Глава 3.



Хоук, о которой рассказывает Варрик вечерами в «Висельнике», очень похожа на настоящую. Он не утаивает ни её жесткости, ни грубости, ни алчности, даже презрения к мужчинам – и только одного нет у этой Хоук: прошлого. Она – литературный персонаж, принесенный аистом, у которого не было детства, не было юности; и время не проставляло нестираемые зарубки на её личности тупым ржавым ножом. Она, та, которой восхищаются и которую ненавидят – плоская, как лист бумаги, на котором уверенным и четким слогом Варрика расписан её характер.
Время – странная субстанция. Тринадцатилетняя Авелин, красная, злая и несчастная, догоняющая хохочущих мальчишек, которые кричат сквозь смех: «Рыжая-конопатая, рыжая- конопатая», - и Авелин тридцатилетняя, капитан стражи Киркволла, в уголках глаз которой собрались тревожные морщинки заботы и горечи. Двенадцатилетний Андерс, который играет с мальчишками в «воров и стражу», разумеется, на стороне стражи, - и Андерс двадцатишестилетний, ведущий группу беглецов-магов по вонючей канализации прочь из города. Пятнадцатилетний Варрик, заботливо уговаривающий маму поесть, – и Варрик, чуть живым, полумертвым от голода выбирающийся из Глубинных троп после предательства родного брата.
Иногда тяжело поверить, что это – одни и те же люди.

***
Они все-таки сумели вынести с Глубинных троп свою – более чем бедную в сравнении с долей Бартранда – часть добычи, и в том числе отколотый со стены пещеры камешек с обрывком синей светящейся вязи. Этот камешек – напоминание для Хоук, урок, который она пережила, самый любимый – даже больше, чем кончик драконьего хвоста – её трофей. Этот камешек – подпись под выданным ей на руки свидетельством о том, что по-настоящему важно.
Варрик отдал ей сегодня её долю – чуть больше двух сотен золотых. Баснословная, запредельная сумма с точки зрения обычного горожанина; для Хоук – первая ступенька лестницы, которая приведет её к власти. Однажды - она не помнит, сколько ей было лет – она так и сказала матери: «Когда-нибудь, мама, я сделаю так, что нам никто не сможет указывать, что делать, и никто больше не заставит нас никуда бежать, даже храмовники».

Семья Хоуков жила в постоянных переездах, вечные беглецы, нигде не задерживаясь дольше пары лет, меняя деревню за деревней, дом за домом. Элайа с детства привыкла мгновенно собирать вещи в случае необходимости, и это, очевидно, останется с ней на всю жизнь: она – псевдоаккуратистка, вещи стратегического назначения лежат всегда строго на определенном месте, остальные же расползаются неизбежным слоем хлама, который не имеет значения. Меч, штаны, рубашка, куртка, деньги, сапоги, коллекция «боевых трофеев» - а все остальное она оставит без колебаний. Весь этот бытовой и сентиментальный хлам не важен для неё – выкинуть и забыть, забрав с собой главное: оружие, сменная одежда, деньги, воспоминания о том, что она смогла, что преодолела. Но главное - деньги, на которые можно купить все остальное – даже свободу, независимость и счастье.
***

- Что теперь, Хоук? Твоя мама добилась передачи имения вам, денег у вас предостаточно… С чистой совестью уйдешь на покой?
И этот вопрос показывает, насколько ты, Варрик, плохо знаешь её. Посмотри на неё, гном. Внимательно, глубоко, как рассказчик, писатель, который видит, что за плоскими, скучными и мертвыми словами «сильная женщина» стоит целая жизнь. Ворох мотивов, неизбежные, невидимые шрамы времени, горсти воспоминаний. Посмотри на неё: вот она стоит, бессильная, юная, взбешенная, наемница-новобранец перед своим десятником, слушает, как он материт её, не имея возможности ответить. Вот она, их десяток тренируется с группой мабари, и она – самая высокая, выше всех этих мужчин, от юнцов с едва пробивающимися усами до бородатых крестьян, решивших ради семьи сменить вилы и плуг на тяжкий наемничий труд. Да, ты можешь представить, Варрик-рассказчик, как напряжено её нескладное, недооформившееся ещё тело, как тверд взгляд её пыльно-серых глаз, как четко и яростно отрабатывает она удары, но что ты знаешь о ней помимо этого? Можешь ли ты представить, гном, который мнит себя знатоком человеческих душ, что у неё аллергия на собачью шерсть, и как зло и рвано дышит она через рот в этот момент, давясь соплями, не давая своей собственной слабости взять верх; сражаясь, так же, как и всегда, до последней капли сил – против себя самой?
Посмотри на неё Варрик, когда она говорит тебе, резко и цинично, что денег никогда не бывает «достаточно», и что она уж точно не собирается успокоиться на этих двух сотнях. Взгляни в глаза, где только вбитая в её душу годами непрекращающегося бегства, вечной зависимости от кого-то, грязных казарм и подчинения приказам жажда: денег и власти, двух вещей, которые неразрывно связаны друг с другом. Посмотри на неё, гном, и вспомни, что точно такой же взгляд ты видел – давным-давно - на лице Бартранда, который предавал, обманывал, подкупал и поливал грязью конкурентов, чтобы пробить себе – и вам с матерью, как ты думал раньше – дорогу наверх.
Взгляни на неё – и попробуй понять: ты знаешь только то, что люди любят и презирают в Элайе Хоук, не имея при этом ни малейшего понятия, что есть она – живая, настоящая, смертная; двадцать два года, из которых ты видел чуть больше одного. Всего-то - двадцать два, Варрик, но как многое в ней - острые отголоски этих лет.
Это ведь, дорогой гном, не желающий видеть дальше первого, самого прозрачного, слоя души, и есть люди – одно, спрятанное в другом, запутанный клубок, где нет единой прямой линии существующего только «здесь и сейчас». Если бы ты умел видеть это, может быть, ты не задавал бы себе таких мучительных и злых одновременно вопросов: почему же Бартранд предал тебя? Ты сумел бы понять, что приводит их – таких как Хоук и твой брат – к подобным поступкам.
«Когда-нибудь, мама…»
«Однажды, братец…»


Леандра Хоук, вздыхая, поправляет тяжелые бархатные портьеры, обрамляющие скользко-серый осенний пейзаж за окном. Элайи опять нет дома – и вечер свой она проводит в какой-нибудь таверне, в обществе этой вульгарной пиратки – о, соседки много рассказали госпоже Хоук о её дочери. Говорят, что она финансирует и руководит группой этих наемников, «Кровавых клинков», теперь, когда у неё появились деньги, которые можно вложить. Здесь, в этом городе, где каждый непременно заглянет посмотреть, что творится у соседа под одеялом и в кошельке, каждый знает её дочь – и если бы, о Создатель, если бы в хорошем смысле. Если бы Леандре не приходилось, раскланиваясь с соседями, слышать каждый раз этот ядовитый шепоток за спиной: «А её дочь, эта Хоук, у которой даже имени-то, видимо, нет, теперь пытается сколотить состояние, руководя какими-то убийцами. А ещё, говорят, бывает в «Розе», и, ты знаешь, выбирает только женщин. Пф-ф-ф, выскочка, хамка и дылда!»
Куда делась ты, моя дочь, и кто эта странная женщина, рубашки которой неизменно покрыты кровавыми разводами, а в сундуке – лучше бы Леандре не заглядывать в этот сундук! – хранится такое, от чего даже бывалых солдат бы подташнивало, твоя жутковатая «коллекция трофеев»? Кто ты, Элайа, и почему даже твоей матери кажется, будто она никогда не знала тебя, никогда не растила – такой?
Леандра так старалась, отстаивая многочасовые очереди в крепости Наместника, все-таки добиться возвращения поместья: чтобы избавить своих дочерей от необходимости зарабатывать на жизнь, продираясь через кровь и сталь, чтобы они могли позволить себе просто жить…
Но Бетани навсегда забрали от неё, Бетани теперь в Круге, среди других магов, и только её редкие письма помогают Леандре хоть как-то держаться. Потому что Элайа – старшая из её детей, гордость отца и боль матери – продолжает идти по этому мертвому пути, который ведет в пропасть, и Леандра ничего – ничего! – не может сделать, не может оградить или направить. Элайа никогда не позволяет помочь, даже просто поговорить, воспринимая каждое слово как укор или осуждение и отбивая его назад, грубо и жестко.

Поверь, Хоук, Леандра будет любить тебя, иррациональной и всепобеждающей любовью, даже если ты возьмешь к себе в постель всех пираток города одновременно, даже если ты станешь главой «Общества» и лично перережешь горло Наместнику. Но для неё ты всегда будешь такой, какой была десять, пятнадцать лет назад – ребенком, которого нужно направить, который нуждается в помощи и не сможет справиться сам, решить и сделать правильный выбор.

И первое, что вспомнила бы Леандра, спроси её кто-нибудь, какой была тринадцатилетняя Хоук - она много ела. Очень много. Она никогда не была сыта, и постоянно бродила по дому в поисках чего-нибудь съестного, и частенько смачный хруст яблока над ухом будил Леандру среди ночи. Это теперь Леандра знает, что Хоук росла тогда по двадцать сантиметров в год, а в то время прожорливость Элайи отнюдь не умиляла; иногда она смотрела вокруг до того пустым и голодным взглядом, что даже бывалые ветераны-наемники при оружии вздрагивали.

Они жили тогда в землях банна Лорена, в маленьком, чуть покосившемся доме, похожем на завзятого гуляку: дом, казалось, так же нетвердо стоял на земле, и был запустелым, заросшим сорняками вокруг, как пьяница щетиной и грязью. Малкольм зарабатывал, продавая отвары и экстракты трав местным жителям: немного, чтобы не выделяться, не привлекать внимание.
Время…

Как интересно поставить их рядом: длинная девочка-подросток с обгрызенными ногтями, жадно жующая яблоко, - и высокая женщина, которая, буквально давясь от голода, допивает бульон. Голод роста – и жадное, маниакальное желание поесть после почти месячной голодовки.

Все эти воспоминания – старые, о первом сказанном слове, о первом шаге или забавном случае, и более свежие, более болезненные – терзают Леандру: она пытается понять, когда же, где же она упустила свою дочь, из-за чего Элайа выросла именно такой?
Если бы Леандра могла обернуть время вспять, она уверена, что смогла бы исправить свои ошибки, изменить дочь - в лучшую сторону.

***
Они вернулись с Глубинных троп почти два года назад. Два года, как у него есть деньги, как у него есть свобода – два года, и ничего не слышно о Данариусе. Раньше, когда он убегал, преследуемый по пятам работорговцами, эти два года затишья показались бы ему подарком свыше, но когда ты бежишь, у тебя нет времени думать, а когда оказываешься, наконец, в полной тишине - нет способа изгнать из себя мысли.
Сегодня – большая служба, посвященная какому-то крупному церковному празднику: Фенрис не очень-то разбирается в них – и большая часть Киркволла собралась сегодня здесь, за этими изящными резными дверями, молясь и слушая размеренный голос Верховной жрицы. А он стоит снаружи, не зная, стоит ли ему все-таки войти – или же пойти прочь отсюда, от Создателя, который не дал ему ничего, и его Невесты, которая, говорят, глуха и никогда не отвечает на молитвы.
Фенрис не станет врать, что не знает, зачем пришел – знает. Все эти люди, которые каждую неделю ходят в церковь, которые молятся, каются и подают нищим – он завидует сейчас им, потому что они делают то, что для них привычно, что составляет часть их простой, обыденной жизни. Ведь все они ходят в церковь не потому, что решили так сами, этому научили их родители, привили эту привычку ещё в детстве – и они, как послушные овцы, исполняют завещанное старшими. Прошлое – у всех этих людей есть прошлое, которое, как ни странно это звучит, определяет их настоящее. На всех этих людях от рождения стоят многочисленные печати: род занятий родителей, их богатство или бедность, их привычки и уклад, которые они, не сомневаясь в своей правоте, продолжая линию их собственных предков, передадут детям.

Люди, эльфы, обыватели, горожане, живущие размеренной – и такой странной для него - жизнью: оглянитесь, посмотрите на высокого, худощавого, по-своему красивого эльфа, который в нерешительности стоит перед дверьми Церкви. Вам ведь даже неизвестно, что он, втайне от всех – особенно от Хоук – хотел бы походить на вас. Вам дан такой ценный – и неоцененный – дар: у вас есть прошлое, корни, которыми вы цепляетесь за жизнь, даже не осознавая этого. А рядом с вами, и в то же время в стороне от вас, стоит он – беглый раб, который не помнит ничего, кроме цепей и боли, и ненависти – к себе, к «хозяевам», к миру, - и одиночества.
Он хотел бы – действительно хотел бы – тоже иметь право на жизнь, на счастье, хотя бы один демоном затраханный момент этого вашего беспечного счастья: быть людьми или эльфами, матросами, купцами, ворами, наемниками. Быть существом из плоти и крови, у которого есть что-то – хоть что-то, что угодно – кроме обрывков цепей, болтающихся под ногами.
Он не умеет ничего из того, что было дано, даровано вам, горожане: он не умеет копить или бездумно тратить деньги, и быть не один, и читать; улыбаться матери и вспоминать отца, который давным-давно отправился поприветствовать лично Создателя; не умеет просто держаться за руки, как держитесь иногда вы, не умеет приветствовать людей, как равные приветствуют равных.

Все эти два с чем-то года, казалось бы, он был не один: ведь была Хоук, и Изабелла, и Варрик, и Авелин, и Андерс с Мерилль (нет, не вспоминать Мерилль) – но с момента возвращения из Глубинных троп он вдруг понял, как отличается: даже от них, вроде бы таких же калек, как и он сам. По возвращении все они занялись чем-то, разбрелись по разным тропочкам-судьбам, лишь иногда пересекаясь: все-таки их многое связывает. И только Фенрис существовал как призрак, нелюдимая и полупрозрачная лириумная тень, лишь изредка спасаясь, приходя к Варрику и Изабелле с Хоук в «Висельника». Ведь даже у них, каждый из которых несет в себе свою увечность, есть какие-то корни, точка отсчета, с которой они могут начать – жить.
А у него ничего этого нет – беглец, который отчаянно боится точки финиша; смертный, который сам себя обрекает быть лириумным призраком. Даже если он войдет сейчас в Церковь, что он, эльф, который мечтает о мести, понимая вместе с тем, что после этой самой мести и окончательной манифестации своей свободы окажется в абсолютной пустоте, не зная, куда идти дальше,- что он будет делать рядом со всеми этими людьми? Молиться о смерти Данариуса? О своей жизни? О какой, скажите, люди, Создатель, Хоук, кто-нибудь – жизни: у него её нет.

Просто эльф, который обречен, кажется, всегда бороться сам с собой, не уметь и бояться жить; ненавидеть и бежать, мечтая иногда, в такие вот странные моменты, как этот, перед массивными дверями в царство молитв и зажженных свечей, о праве хоть немного побыть живым и счастливым. Он даже не понимает, что сам волен сделать себя таким, что смог бы – потому что ему дан такой сильный, но в то же время очень чуткий и способный к изменениям дух.


Когда Фенрис уже будет уходить – потому что его место, очевидно, не среди этих людей или эльфов, а среди алчности и отваги Хоук, вульгарности и соблазнительности Изабеллы и рассказов Варрика – с ним, неожиданно, поздоровается, как обычно назвав его «мой господин», та девушка, помощница Андерса, и спросит, собирается ли он пойти на службу.
Нет. Нет, он не войдет в эти двери, не станет на колени перед алтарем, не будет, неотрывно глядя на огонь, горящий в ладони Андрасте, молиться, ища в этом утешения. Нет, это твое место – Дженна тебя зовут, кажется? – но не его. Несмотря на всю свою неприязнь к Андерсу и его клинике, эльф почему-то с теплотой вспоминает твои мягкие, сильные руки, которые аккуратно и нежно обрабатывают и бинтуют раны, стараясь причинить как можно меньше боли – но ему нет места в этой Церкви. Ибо все, что он есть – это беглый раб, эльф, у которого нет за спиной даже просто умения быть собой. Беглец, ведущий битву, которая уже им проиграна.


Они играют сегодня в кости, а не в карты: ради разнообразия. И Хоук везет, она раз за разом выигрывает, улыбается, как всегда слишком высоко приподнимая верхнюю губу и обнажая не только крупные зубы, но и краешек десен. У неё ведь некрасивая улыбка – но Изабелле нравится почему-то.
- Пойдем, - неожиданно говорит Хоук пиратке и гладит её по бедру. – Пойдем, пусть эти двое, - Варрик и Фенрис, причем последний уже пьян, что с ним бывает довольно редко; он почему-то был сегодня особенно мрачен и тяготел к бутылке, - сами доигрывают.

Пойдем, моя прекрасная; не моя, ничья, своя собственная – и я больше всего ценю в тебе именно это. Пойдем, захватим с собой бутылку этого чересчур приторного и отвратительного до зубовного скрежета ликера, - и я буду сцеловывать эти противно-сладкие капельки с твоих губ, тонуть в ощущении твоего тела рядом. Мне ничего от тебя не нужно, - кроме твоего тела, кроме свободы, которую только мы можем дать друг другу. Посмотри на всех них, Изабелла: тех, которые, как Фенрис, мечутся в оковах придуманной ими же внутренней борьбы; которые, как Варрик, Андерс или Авелин, дорожат какими-то не имеющими никакого значения ценностями. Мы с тобой знаем цену всему этому, знаем – только то, что ты отвоевал, твое по праву. Оставь им все эти «люблю», «навсегда» и прочую чушь, оставь им все эти покаяния, утешения, метания – здесь будем только мы с тобой; сцепившись, срастаясь, будем бежать по темным и горячим переулкам страсти, где пахнет похотью и ликером. Я хищница, я сука и эгоистка, но сегодня я буду с тобой - так кричи, Изабелла.

Каково это – прикасаться, желая разорвать? Каково целовать – желая обжечь, опалить, быть огнем и отдавать огонь? Эгоизм, алчность, презрение, предательство - в списке наших грехов не хватает одного из главных: желания - так давай дополним этот список...

Кричи, Изабелла, выплескиваясь в этом крике, не стесняясь громкости этой страсти, которая бурлит в нас с тобой сегодня; пусть все они, весь этот город, каждый из этих жалких людей, кто пытается нас переделать, перекроить, подчинить, идет ко всем демонам: мы не позволим. Кричи, Изабелла – и заставь меня кричать. В нас есть то, чем не умеет дорожить никто из них – мы знаем вкус огня, мы умеем любить тело, не пытаясь залезть в душу. Так пусть сегодня нас с тобой ведет эта бешеная пляска, пусть никто из нас обеих не представляет даже, чем придется заплатить за это завтра – какая разница?..
Ты ведь знаешь меня наизусть, Изабелла, ты знаешь, что я пойду на все – на все, клянусь Создателем, – если понадобится, что никогда и ни от кого не буду зависеть, тем более от тебя, и ты принимаешь меня. Мы – одинаковые, признай же это, позволь себе быть тем, что ты есть. Плюнь на них всех, Изабелла, даже на меня – плюнь на все, и пусть сегодня будет только шторм, и мы будем живы – до крика, разрывающего легкие; сладкого, горячего, острого крика. И не будет всех этих «…расслабленно лежала, наслаждаясь ощущением любимой рядом с собой…», и «…ты уже пойдешь? Может, побудешь со мной немножко?..», и «…дочери Создателя венчается…», оставь им все эти мечты – это не для нас, о не-моя Изабелла, чье литое горячее тело создано для того, чтобы именно я его любила.



Когда Хоук поняла, что предпочитает женщин, она не помнит уже, если честно. Когда ей было четырнадцать, она поступила на службу в наемные войска банна Лорела – до сих вспоминает, как стояла перед рекрутером, убеждая его, что ей шестнадцать, благо рост позволял. И с этого момента её жизнь была – вонючие казармы, где всегда было полно вшей, мужики-наемники, которые пытались сначала издеваться над ней, но быстро поняли, что она сумеет постоять за себя, как и любой из них; десятники, сотники и командиры, которые безостановочно почти орали, воспитывая из них, новобранцев, не умеющих держать в руках меч, воинов.
Хотите знать, какой была она тогда? Что творилось в голове у этой высокой девочки, которая вбивала со всей силы кулак в солнечное сплетение одному из «собратьев-новобранцев»: «А ну повтори, что ты сказал, сучья рожа?!»
Хотите понять, что же изменилось, откопать-таки в её душе слой вины, или сожаления, или просто – грусти по ушедшим временам?..
Да Создатель с вами! Вы же знаете уже эту женщину – так чего же вы ждете, водопадов слез и сожалений: «Ах, почему же я не выбрала другой путь?»
Нет. Нет, она не жалеет – потому что ненавидела, завидовала и презирала; потому что мечтала, яростно сжимая кулаки, вырваться из этого покосившегося домика и жизни в вечной оглядке и страхе. Хоук смотрела на наемников, которые разбрасывали деньги в сельских трактирах, деньги, которых никогда не было у них – ведь нельзя же было выделяться, отличаться от этих селян, которые платили Малколму не монетами, а узелками с провизией. «Когда-нибудь, мама…», - да, демон вас задери, да, она хотела быть одной из тех, кто живет, не считая монеты в кошельке, кто, как казалось ей, четырнадцатилетней, обладает властью и силой: у них же есть оружие, которым, при желании, можно решить все споры. Их боятся, их уважают, у них есть деньги, им никто не указ – что ещё нужно?
Потом, через несколько лет, когда она уже станет десятницей и сама начнет орать на новобранцев, а её семья переедет в Лотеринг, и единственное, что будет связывать её с этими людьми – часть жалования, которое она будет отсылать им, Хоук поймет, что наемники – такие же слуги. Просто у них другая задача, а на самом деле властью обладают другие – банн Лорен, например, умеющий льстить, запугивать и предавать, - и власть эта в равной степени завязана на положение в обществе и все те же деньги. И с этого момента будет уверена, что и то, и другое у неё будет – и пусть мама, твердящая постоянно, что это не главное в жизни, читает нотации другим.
Хоук не будет жить, как она, связав себя по рукам и ногам орущими спиногрызами; разъезжать по стране, опасаясь каждого лишнего взгляда храмовников; не будет ходить в штопанном-перештопанном платье, и заглядывать в рот какому-то мужчине, как мама – отцу; нет. Нет, она, Элайа Хоук, купит себе когда-нибудь такие же серьги с огромным вульгарным бриллиантом, что сверкают в ушках толстой и розовой, как раскормленная хрюшка, дочери банна – и ни один человек не посмеет указывать ей.

Сейчас, пьяная, уставшая, мокрая от пота, - не надо было, очевидно, после бутылки крепчайшего виски брать этот приторный орлесианский ликер – она лежит, задумчиво поглаживая Изабеллу, которая уже спит; и в её ушах блестят эти бриллиантовые серьги, с огромным безвкусным камнем - она не жалеет. Элайа точно уверена, что была права; «Милая, а что ты будешь делать, когда добьешься всего этого?» - какая разница, мама, какая разница. Я подумаю об этом, когда я, наконец, взойду на самый верх.

И жаль даже, что ты не понимаешь, Хоук, насколько вросла в тебя эта любовь к женскому телу, и бешеному хаосу клинков, и к твоему холщовому мешочку, к виски и шторму; жаль, что ты не понимаешь – тебе не понравится эта жизнь сытой дворянки, вечера в гостиной и сплетни, завуалированные оскорбления и интриги. Так иди вперед – когда-нибудь ты сама увидишь: все, что ты есть – наемница, пинающая тяжелыми, окованными железом сапогами лежащего уже новобранца за то, что он оскорбил тебя.


Леандра в последнее время все чаще возвращается к завещанию своих родителей. Как странно было все эти годы думать, что мама ненавидела её, выбравшую свой собственный путь – и как горько держать сейчас в руках это завещание и понимать её.
Леандра часто вспоминает разговор, как-то произошедший в маленькой церкви близ их деревни, её собственный разговор со старой, скрюченной и шепелявой жрицей, которая проводила в тот день службу. Тогда Леандра сказала об Элайе, которая не так давно сбежала из дома, чтобы стать наемницей: «Она – мой крест, и мне его нести». А жрица – Создатель, как же её звали? – ответила, отчаянно шепелявя: «Дети - не крешт, милая. Дети – такие же люди, личности, как и ты. И надо пожволить им пройти их шобственный путь, а не тот, который ты щитаешь правильным. Научишь отпушкать, даже ешли тяжело».

Но как она могла – «научиться отпускать»? Леандра всю жизнь, с момента рождения Элайи, посвятила детям, жертвуя всем – собой, отношениями с мужем. Она жила жизнью своих детей: каждым шагом Элайи, каждым словом Бетани, каждым синяком Карвера. Отдавала им все, проживая вместе с ними и за них каждое мгновение. И – отпускать? Как? Как можно отпустить ту, которая была отчаянно орущим свертком пеленок у тебя на руках, которой ты всегда была нужна, которой всегда старалась помочь, оградить? Которая – ребро от твоего ребра, и ты видишь, что её путь ведет в пропасть?
Поэтому Леандра изо всех сил старалась помочь дочери, направить её, увести с этой странной дороги - от казарм, где было полно вшей, и, раз в несколько месяцев возвращаясь домой на недельную побывку, Хоук неизменно просила у отца средство от них; от наемников, понимающих только грубую силу; от бесконечных тренировок и мозолей от меча.

И все же она пытается сейчас – не заводит больше разговоров с дочерью об этих её «Кровавых клинках», заводит знакомых и даже поклонников, старается как-то начать жить сама – и отпустить свою дочь, хотя это горько и тяжело.

***
- Авелин, отпусти моих людей.
- Хоук, я не знаю и знать не хочу, какое отношение ты имеешь к этому всему, но эти люди устроили резню, попытались подкупить стражника и понесут за это наказание.
«Донник» - имя того стражника, который не согласился принять из рук её наемников тугой и приятно звенящий кошель, а привел их вместо этого к Авелин. Теперь их ожидает казнь, этих пятерых лучших из «Кровавых клинков», за расправу над наглыми конкурентами, «Иглами». Хоук не гнушается никаких средств, чтобы сделать своих наемников лучшей группой в городе. Даже если это будет значить «единственной».
Донником зовут этого человека – и зря, ох как зря, он впутался в это дело, встав на пути Хоук.
Разговор за закрытыми дверями в кабинете Капитана стражи строго конфиденциален; этот разговор между Хоук и Авелин – на самом-то деле битва между принципами первой и желаниями второй.
Капитан стражи, которая изо всех сил пытается одновременно быть лояльной городу и Хоук. Авелин, которая старается найти компромисс между уважением и долгом.
Так не бывает; Капитан – или Авелин, вот как стоит вопрос.
- Авелин, не вынуждай напоминать. Если бы не я, ты бы так и торчала в Казематах; я год отрабатывала и твой долг в том числе. Ты обязана мне, и будь любезна хотя бы отпустить до заката моих людей!
У Авелин свои долги, у Капитана стражи – свои; что же выберешь ты, рыжеволосая женщина, на лице которой уже отпечатались первые, но от того не менее глубокие, морщины? Что выберешь ты, на чью сторону ты встанешь – рискуя стать врагом этой женщины с одной стороны, и попрать свои принципы с другой?
Она ведь будет каждый раз напоминать тебе об этом долге, она не умеет забывать и прощать. Что ты выберешь, Авелин?..

- До заката, Авелин, - говорит Хоук, уходя. И, не торопясь покидать здание, подходит к Доннику:
- На твоем месте, стражник Донник, я опасалась бы переходить дорогу людям, которые могут разорвать тебя в два счета.
И прежде чем он успеет спросить, как и многие до него: «Это угроза?» - она продолжит:
- Это предупреждение. Первое и последнее. «Кровавые клинки» не склонны проявлять милосердие.

Выбирай осторожнее, Авелин. Ты сделаешь неверный шаг – и пострадают другие, которым будет мстить Хоук. Ты сделаешь неверный шаг – и лишишь себя очень многого.
- Капитан, казнь назначена на завтра. Отдать приказ готовить виселицу, мэм?
Донник, который видит в ней только Капитана – хорошего, честного, сильного – но только Капитана. Хоук, стерва, которой наплевать на этот город, которая переступит через что угодно – но которая обращалась к Авелин и её долгам. Авелин тринадцатилетняя, которая очень одинока, на самом-то деле, и мечтает о друзьях – и Авелин тридцатилетняя, которая сражается за порядок в этом городе, где каждый знает, сколько стоит свобода.
- Да, Донник. Убито два десятка человек, они заслуживают казни.

Завтра на рассвете будут повешены пятеро лучших наемников Хоук. Завтра на рассвете стражник Донник выйдет в дозор – и ты ведь уже можешь предсказать, что случится? Через какое-то время ты увидишь, чем обернулось это твое решение, что ты перечеркнула этим выбором, - и попробуй тогда оценить, стоило ли оно того. Четыре года назад, Капитан стражи, - Хоук готова была взять на себя и твой долг тоже, теперь же что-то изменится. Теперь ты поставила себя против неё, и за это придется заплатить. Время покажет, чем.

Время… то утекая, как песок сквозь пальцы, то медленно и болезненно пульсируя в висках густыми кровяными сгустками – оно изменит, покорежит вас всех; так надейся, Авелин, выбравшая Капитана, что справишься.



Дженна часто приходит в Церковь. Ей кажется, что молитва дает утешение, успокоение – ведь на неё так много навалилось. Андерс, решившийся таки помогать магам-отступникам в городе, теперь почти не может заниматься клиникой. И Дженна взяла это на себя, привычно встала за его спиной, незаметная, вытаскивая на своих плечах то, что он обронил в спешке.
Дженна часто приходит в Церковь и думает, хоть это и страшное святотатство: как могла одна и та же женщина петь этот Божественный гимн – и вести армии, вслед за которыми поднимались стены пожаров и захлебывалась от боли, задыхались в алом мареве войны деревни? Разве могла это быть одна и та же женщина, та, напротив статуи которой Дженна стоит сейчас на коленях – красивое, гордое лицо, чьи правильные и твердые черты только подчеркивает белоснежная безупречность камня?

Была одна статуя, о которой Дженна ничего не знает, создатель которой думал так же, как и она. «Андрасте поющая», бронзовая скульптура, изготовленная давным-давно старым тевинтерским рабом по странному капризу хозяина. Эта Андрасте стоит на коленях, и теплое, мягко-бронзовое лицо её дышит Песней, мелодией; и нет в её глазах огня, который волен карать, который принес поражение Тевинтеру; эта Андрасте – молодая смуглая рабыня, избранная Создателем в невесты. Она – нежная трель щегла, не яростный приказ генерала; она протягивает, ладонями вверх, полусогнутые руки – приди в объятия этой Песни, чье красивое, чистое звучание ощущается теплом и солнцем на лице. Андрасте, разносившая Песнь через вспоротое горло врага, белоснежна, горда и прекрасна, она – лезвие топора, который навис над шеей справедливо приговоренного на смерть. Андрасте же, чьи мягкие бронзовые ноги потом пожирало пламя, просто пела, переводя на язык мелодии звучащее в сердце.
«Андрасте поющая», которая захлебывалась от крика, корчась на костре, что разожгла «Карающая».
«Карающей» возводят статуи, лицо её известно даже маленьким детям, а все, что досталось «поющей» - меч милосердия, пронзающий горло, искаженное криком.
И неизвестно, что чувствовал тот раб, создавая эту скульптуру; что думал он о Той, которой возносят молитвы, которую поминают всуе в площадной брани; кем считал её. Его хозяин, магистр, отдавший приказ изготовить эту статую, глядя на неё, думал о том, что молитвы все-таки возносят не ей. Молитвы – для той, белокаменной, в ладони которой вечно горит огонь.
И ещё он думал, этот странный магистр, стоя под конец жизни перед этой статуей на коленях и молясь о прощении и милосердии – кто же из них, двух столь разных Андрасте, бессмертен и будет судить его за порогом.


Придя домой, в клинику, она увидит, что Андерс спит прямо за письменным столом, уронив голову на руки, и листы «Манифеста», где ни слова не разобрать, все триста раз зачеркнуто и переписано, лежат рядом с ним.
Она обойдет больных, которых – слава Создателю – немного, укроет его старым пледом и сядет рядом.
Андерс, ты ведь, возвращаясь в эту клинику, где – представь себе! – чистота, и тебя всегда ждет твой отгороженный ширмой уголок, где заправленная Дженной кровать и стоит остывший ужин на письменном столе, думаешь только о том, что весь мир против тебя, о храмовниках и борьбе. Ты думаешь, что никто не поддерживает тебя, черпаешь силу в мыслях о Хоук – и никогда не оглядываешься на эту клинику, в которой теперь ты – приходящий помощник.
Дженна, которая молчит, никогда не пытается помочь тебе в твоих душевных метаниях, - но она ведь взяла на себя, просто и без вопросов, как и всегда, то, что оставил ты, устремившись в эти подпольные организации и манифесты.

О чем она думает сейчас?
Андрасте, которая повелела запереть магов в Казематах; Андрасте, которая выжигала города Тевинтера. Была ли ты милосердна? Поняла бы ты этого мага, смогла бы ты пожалеть его: он ведь не ведает, что творит, Андрасте. Он волей твоей и Создателя был создан таким.
Так дай же ему сил продолжать эту борьбу – или дай ему возможность оглянуться и увидеть то, что, ослепленный своей страстью к Хоук, он оставляет позади. Дай ему выбрать, пожалуйста, чего же он хочет: спасать, быть приверженцем тебя, «Поющей», - или влачить за собой дымное марево войны.

Дженна перепишет его «Манифест», не изменив в нем ни слова – только облекая эти острые, неразборчивые буковки и строки, перечеркнутые и переписанные заново, в свой круглый и аккуратный почерк. Дженна, которая любит его до полной потери себя, перепишет незаконченный манифест, чтобы ему было легче продолжать.
Ты мог бы черпать силу в этом, Андерс, как тысячи мужчин до тебя, сами того не осознавая, опирались на своих жен. Она ведь отдала бы тебе все, если бы ты позволил ей; эта девушка стояла бы за твой спиной, и держала тебя за руку, и никогда – никогда, слышишь, Андерс, - не перестала бы поддерживать. Она бы пришла, позови ты её, что бы ты ни совершил, с кем бы ни был. Если бы ты только позволил ей, Андерс, она бы любила тебя открыто, она бы отдала тебе всю свою душу – и может быть, ты сумел бы черпать силы в её чистоте, в её – всепрощающей и безусловной - любви к тебе.
Ты мог бы – но ты выбираешь ту, длинное и худое тело которой тебе недоступно, а жадная горячая душа для тебя закрыта; ты выбираешь считать себя одинокой и трагической фигурой революционера, которого никто не поддерживает.
Может быть, тебе так легче…


Спи, Андерс, и пусть тебе снится тот, гораздо более счастливый мир, где Хоук принадлежит тебе и маги свободны, а Дженна – что Дженна, она просто будет тихонько сидеть и переписывать твой манифест.

глава 4

Глава 4.

Весна пришла в Киркволл незаметно и слишком рано, как и всегда, нахально отгрызая у зимы последний месяц. Она исподволь пробралась в город вместе с теплыми морскими ветрами, отогрелась под все чаще появляющимся солнцем и предъявила свои права на этот город. Она трудолюбиво принялась смешивать небо с землей в одну мокрую серую кляксу, заставила горожан месить вязкую грязь в переулках; она, властная и капризная девочка с высоким лбом и серыми глазами, пробудила дремлющие в зимней апатии болезни, и в её честь птицы принялись устраивать суетливые переклички на головах бронзовых статуй в Казематах. А за ней неслась верная свита, крикливая, шумная, бурная; торопилась наводнить этот город, наполнить его криком и цветом, изрыть промозглый воздух пронзительными и такими живыми после молчаливой зимней спячки запахами.



Предзакатный Киркволл полнится жизнью и весной – её предвкушением, её оживлением и шумом, звоном её хрустальных сережек на все ещё по-зимнему холодном ветру. Верхний город бурлит; от кулуарных бесед за плотно закрытыми дверями поместий до хриплых выкриков уличных торговцев, которые, торопясь продать как можно больше товара под конец дня, нахваливают орлесианский шелк и антиванские кружева. Дамы и их служанки подбирают брезгливо юбки, обметанные, несмотря на все усилия, до колен уличной грязью; карманники азартно улыбаются, скользя по богатым рыночным рядам; около дверей «Розы» две чрезмерно накрашенные эльфийки визгливо хохочут над шутками лощеного дворянского сынка, с лица которого не сошли ещё даже юношеские прыщи. Весна смотрит на них - и чуть хмурит изящные бровки, собирая на небе пузатые серо-черные тучи и предвещая ливень к ночи.
У городских ворот вязнут в огромной луже повозки, орут торговцы, торопясь добраться до ночи и опередить дождь; сидящие на козлах бессмысленно хлещут уставших, мокрых и храпящих лошадей поводьями, затем слезают сами, прыгают, разбрызгивая грязь, в эту лужу и толкают повозку. Следом за ними – абсолютно безразличные к чужой судьбе – так же орут и в ярости сплевывают владельцы других повозок, которым тоже не терпится поскорее попасть в город.

А в порту, где густая вонь тухнущей рыбы и мусорных куч все-таки забивает эти первые, самые свежие и яркие, запахи весны, снуют туда-сюда грузчики, то и дело спотыкаясь о канаты или брошенные тюки и смачно матерясь, дико мешая языки и наречия. Матросы, торопясь добраться до ближайшей таверны и накачаться виски, чтобы просадить жалкие гроши, выданные на увольнительную, крикливой грубой стаей покидают корабли, а портовые шлюхи, которые всегда отслеживают прибывающие корабли, уже поджидают неподалеку, зазывно причмокивая губами и пошловато изгибаясь. Где-то ниже линии взгляда носятся неприбранные, бедно одетые дети, выискивают тех, кто уже успел напиться и возвращается на корабль, подбегают к ним – из-под босых маленьких ног комьями разлетается грязь – дергают их за штаны: «Дядя, подай монетку!», - и с равной вероятностью получают подзатыльники и медяки.
И есть ещё так много – катакомбы, трущобы, Казематы, где в этот предвечерний час тоже кипит, выплескиваясь через край, жизнь, что так под стать этой весне, с её злыми и частыми дождями, яростно ругающимися чайками и вздыбленными загривками волн. Весь этот город, расслаиваясь на тонкие пласты в зависимости от достатка, един, тем не менее – един в своем бурном и кипучем существовании.

Хоук, приросла к этому городу, она любит Киркволл. Гораздо больше, чем унылые деревни своего детства, чем тоскливый замок банна Лорена. Здесь всегда бьется жизнь, не прекращая ни на секунду своего хаотичного и жадного движения вперед; здесь каждый, кто умеет распихивать окружающих локтями, может оторвать свой кусочек богатства и власти – «Наместник» ведь фигура больше номинальная. Дворяне, влиятельные торговые гильдии, воровские сообщества, внезапно разбогатевшие выскочки вроде Хоук – каждый стремится засунуть поглубже морду в эту дивную кормушку, что именуется «власть», и ради этого все они готовы идти по головам.

Жизнь Элайи в последнее время словно выжидала, пригибаясь к земле и выпуская когти в радостном предвкушении: ещё чуть-чуть, дорогая.

Ещё чуть-чуть, Хоук, и судьба повернется к тебе оскаленной мордой, повалит тебя на лопатки и вонзит, до брызжущей крови, когти в твое тело, капая слюной на лицо. Дома, куда ты направляешься через этот столь любимый тобой город, где так ослепительно-ярко пахнет весной, тебя ждет два письма – и судьба уже чуть подергивает хвостом, чуя запах близкой добычи.


«…аудиенция состоится третьего веременсиса в полдень. При аудиенции у Наместника города-государства Киркволл запрещается иметь при себе оружие…»
Хоук насмешливо смотрит на вычурное письмо с личным гербом Наместника. Все эти официальные аудиенции, печати и высокопарные фразы - единственное, что осталось Наместнику. На самом деле Киркволлом владеют такие, как она – деятельные, сильные и безжалостные люди, которые знают, что подобными письмами и указами «властитель» города лишь пытается скрыть немощность, придать себе хотя бы иллюзию силы. И все же ей интересно, зачем же она понадобилась Наместнику, и потому третьего веременсиса, завтра в полдень, она отправится в Крепость.


«…умоляю Вас, госпожа Хоук! Моему сыну никто не сможет помочь, кроме Вас, и…»
Недочитанное письмо от той женщины из эльфинажа, чьего сына Хоук отправила в Круг, смято и отправлено прямиком в камин.
Почему все вокруг уверены, что ей, Элайе, нечем больше заняться, кроме как бегать за мизерную плату по их дурацким поручениям? Ей попросту наплевать на этого самого Фейнриэля и его дальнейшую судьбу – его матери даже в голову не пришло сразу упомянуть сумму, которую она готова заплатить за помощь Хоук. О нет, годы жизни в эльфинаже, поступок того антиванского купца, что отец её ребенка, ничему не научили эту женщину – и Хоук даже не станет отвечать на это письмо, она уж точно не нанималась учить великовозрастных идиоток законам жизни.

***

Ночной Киркволл не увидишь ни на одной карте – да и кому придет в голову рисовать подобное. Он словно буйнопомешанный брат влиятельного вельможи, которого прячут от публики, дабы не замутнить блистательный образ дня. Ночной Киркволл – особое место, где, свернув не в ту подворотню, рискуешь уже никогда из неё не выйти.
Стражник Донник, которому назначен дозор по переулкам трущоб, прекрасно об этом осведомлен. Но все же, увидев эльфийку с совершенно безумными глазами, которая что-то тихо бормочет, сидя на корточках и заворожено глядя на зеленый порошок в маленьком мешочке, что лежит перед ней на земле, решительно направится к ней.
И что-то, очевидно, кольнет у этой ненормальной в голове, она поднимет взгляд на него прежде, чем он успеет что-либо сказать – от безумия в этих широко раскрытых зеленых глазах поползут предательские мурашки по спине – так смотрят бешеные собаки, из пасти которых капает заразная слюна, перед тем, как кинуться на человека. И она кинется – с диким, звериным, бешеным воем, вскочит на ноги, пока он будет вытаскивать меч из ножен (долго, слишком долго, стражник), воткнет кинжал ему в глазницу: «Пособник кунари, сдохни, сдо-охни-и!»
И – никогда не предскажешь, что взбредет в голову сумасшедшему в следующий момент – бросится к драгоценному мешочку, который она нечаянно задела ногой, и из него высыпалась часть порошка; будет отчаянно и жадно собирать его обратно, стараясь не пропустить ни крупицы. Тонюсенькая сгорбленная фигура, со скрюченными пальцами и чуть приоткрытым ртом, в глазах которой плещется столь безнадежное безумие, что, кажется, ещё чуть-чуть, и оно затопит эту подворотню по самые крыши.

Через несколько часов тело Донника омоет дождь, выливающийся из разорванного брюха толстой тучи, унося с его лица все следы удивления – последней эмоции, которую этот человек испытывал в жизни.

***

Да, дождь пойдет за несколько часов до рассвета, в вязких синеватых сумерках, и его косые холодные струи будут презрительно хлестать дома по щекам, биться в стекла и оседать лужами в переулках. Эти дождем почти затопит Клоаку – и в клинике Андерса (или уже Дженны?) придется ходить по щиколотку в воде.
Здесь, в клинике, почти не чувствуется пришедшей весны – от сырых каменных стен бывшей шахты так и веет холодом; весенняя свежесть, пока долетит сюда, успевает истрепаться, пропахнуть грязными телами, протекающей чуть ниже канализацией, разлагающимися трупами; в сыром затхлом воздухе нет места даже очищающему запаху дождя.
«Весна, весна пришла!» - громогласно кричит дождь, заливая эти вечно сумрачные катакомбы.
- Он жив? Ребенок жив? - спрашивает шелестящим и отчаянным голосом женщина, которая ещё недавно металась, кричала что-то, не осознавая, что происходит и где она находится; пыталась постоянно ударить Дженну, которая промывала ей желудок и снимала окровавленные нижние юбки. Теперь этой женщине легче – и ей повезло, что отравление спорыньей обошлось сравнительно легко для неё.
Эта женщина пила яд, чтобы убить зарождающуюся жизнь внутри себя, прекрасно понимая, что может и умереть, и лишиться конечностей.
- Нет. Выкидыш, - коротко, не поворачиваясь, отвечает Дженна, которая никак не может избавиться от ощущения греха, что покрывает её руки.
Она спасала убийцу – самого страшного из убийц, женщину, которая пила яд, чтобы выцарапать из своего тела нерожденную ещё жизнь, избавиться от частицы самой себя. От самого святого, что только может быть на свете.
- Слава Создателю! Слава, слава Создателю, мерзкий ублюдок, - и эта женщина улыбается, растягивая сухие и потрескавшиеся губы, благодарит Создателя за смерть плода, что он подарил ей.
Весна, знаменующая торжество жизни; женщина, благодарящая судьбу, за то, что убийство совершилось и прошло для неё безнаказанно. Мокрые, уставшие и заледеневшие ноги Дженны; клиника, которая выглядит сейчас особенно жалкой и ободранной, утопая в грязных потоках воды...
Иногда она сомневается – особенно сейчас, потому что так хорошо помнит, как пахнут на рассвете после дождя луга, с которых ещё не до конца сошел снег, те же луга, где взойдет потом рожь, на темно-золотистых колосках которой вырастает спорынья, убившая ребенка этой женщины. Иногда Дженна сомневается, и больше всего ей хочется сбежать отсюда, сбежать из этого смрадного города и его треклятых катакомб, потому что разве для неё эта жизнь, где приходится спасать убийц и ходить по щиколотку в воде между обшарпанных коек, где лежат люди, давно переставшие, разучившиеся быть людьми. Она могла бы уйти, сбежать, и сейчас, в этот миг, когда сомнения из невысоких волн перерастают в цунами, только мысль об Андерсе останавливает её.
Только мысль об Андерсе, потому что она устала, так устала жить среди этих людей, ослепленных грязью. Дженна, которая всегда старалась быть смиренной и искать всем оправдания, впервые осуждает – есть вещи, на которые просто нельзя закрывать глаза, и первый раз в жизни она их не закрывает.
Как изменил её этот город, где густая синева предрассветной мути не приносит облегчения после долгой и тяжелой ночи – только новую боль, и мысли о том, как же избавить клинику от этой треклятой воды, и где найти в себе хоть капельку сил.


***

Наступивший день пронзительно ярок – как и всегда почти после дождливой ночи – и единым махом срывает все покровы тайны, заботливо расстеленные ночью. Авелин узнает о гибели Донника около полудня, когда толпа просителей и стражников перед дверями её кабинета будет грозить перерасти в бесконечную лавину, и эта весть буквально оглушит её.
«Хоук», - первое, о чем подумает стражница. Она все-таки отомстила за гибель лучших своих людей.
Прямота и преданность – вот то, что больше всего ценит Авелин, а Хоук, после той казни только холодно заявившая, что этого она Капитану точно не забудет, одним махом предала обе.
В дверь её кабинета грузно и громко тарабанит какой-то очередной недовольный посетитель, требуя немедленной встречи с Капитаном, но Авелин так и будет сидеть, чувствуя, как что-то внутри неё надламывается, надрывается, точно была какая-то очень важная ниточка, о которой стражница даже не подозревала. Была – а теперь нет её, и можно идти в поместье Хоук требовать официальных объяснений, а можно просто закрыть глаза и больше никогда не разговаривать с этой женщиной, – но чего-то уже никогда не будет, что-то только что агонизировало, пробежало прощальными дорожками соли по щекам Авелин.
«Прощай», - говорит она чему-то. «Прощай», - и Авелин похоронит гораздо больше, чем тело одного стражника.
Она рявкает через дверь что-то о своем праве на перерыв и садится писать официальный рапорт, который она предъявит Хоук после заката, когда служба, наконец, будет закончена и иссякнет этот нескончаемый поток новостей и жалоб. Сегодня после заката к Хоук придет совершенно чужая рыжая женщина, которая одним трупом перечеркнула все долги с Хоук – и порог поместья Амеллов она переступит, не связанная ничем, кроме долга.
В рапорте о расследовании смерти Донника среди главных подозреваемых указаны «Кровавые клинки» и лично монна Хоук.