Оформление одобрено модератором
Название: Изгой и женщина
Автор: Achenne
Категория: Dragon Age
Рейтинг: PG-13
Персонажи и пейринги: Архитектор / Мать
Жанр: Drama, Angst, Het
Аннотация: о том, почему все-таки Архитектор взялся искать Уртемиэля.
Предупреждения: это рассказ о порождениях тьмы. Достаточный варнинг? Претензии насчет «меня сквикнуло, какая гадость» не принимаются.
От автора: все у BioWare. Мои – домыслы.
Статус: закончен
Изгой и женщина
Изгой и женщина
Когда рождаются, кричат.
Он не стал исключением. Он валялся в пульсирующей кровяной слизи и кричал, вытягивая длиннопалые когтистые руки, часто хватая ртом затхлый, железисто пахнущий воздух.
Над ним возвышалась гигантская масса того, что дало ему жизнь. Трубчатый яйцеклад и воздымающаяся к каменистому потолку гора плоти; потом одно из щупалец подхватило его вместе с еще десятком подобных, притягивая к черным, гнилостно пахнущим соскам. Крик был услышан.
А еще была Песня-в-голове. Песнь-в-голове пыталась успокоить: будь Мною, дитя, будь Всем, будь… ничем.
Он огляделся по сторонам. Яйцеклад и переполненная щупальцами, кровью и слизью масса выплевывала других – темные согбенные фигуры; они тоже глотали горькое молоко и, дрожа, скользили прочь от щупалец. Песнь-в-голове звала их – служить. Они подчинялись.
Согбенные фигуры – братья, рожденные тем же телом, сообразил он; а Песнь-в-голове настойчиво поторопила: уходи. Я скажу что делать (взять из кучи полуразложившихся мертвецов доспехи и посох и сражаться). Я всегда говорю. Я – Все.
Песнь была ужасающа. Песнь была прекрасна. Песнь связывала его с братьями, с породившей горой плоти, со... Всем. Песнь не лгала.
«Тебя нет», - твердил Зов. – «Тебя нет. Есть я».
Тогда он уцепился за запахи – свежей крови, волглой подтухшей слизи, холодного песка и камня; за клочья собственных мыслей, что тщилась размыть и навсегда уничтожить Песнь.
Он кричал.
Он выдержал. Щупальце отшвырнуло его в угол, и там он лежал, пока единоутробные братья деловито сновали вокруг; десятки и сотни братьев – на него не обращали никакого внимания.
Их не было. Они стали Песней.
А он – изгоем.
Изгоем называл себя позже, хотя осознание явилось скоро, невыносимой тоской – вместо почти утихшей Песни-в-голове. Братья проходили мимо, порой подозрительно обнюхивали или пытались попробовать на зуб; как-то схватил и едва не откусил голову рогатый гигант, собрат иного вида – тогда изгой испугался, а страх поджег длинные когти; огонь перекинулся на гиганта и тот обиженно взревел, откидывая его прочь. С тех пор изгой мог защитить себя от братьев и других.
С другими сражались братья. Зачем – изгой пытался и не мог разгадать. Братья набрасывались на низкорослых существ с волосами на лице, те рубили братьев остро отточенными кусками железа.
Это бессмысленно, понимал изгой. Мертвые годятся в пищу, но зачем убивать друг друга? Вместо того, чтобы присоединиться к очередной атаке, покинутый и забытый, он принялся наблюдать за врагами.
Наблюдения полезны. Он вскоре научился их языку, понял, что враги называют себя гномами, а братьев – порождениями тьмы (тьма – это то же самое, что темнота; в сердце каменных тоннелей всегда темно, правда… но не тьма же их рождает, отнюдь нет!).
Однажды изгой вышел к гномам, чтобы спросить: зачем мы деремся? И не успел – его атаковали, прежде, чем открыл рот. Верный огонь спас изгоя, превратил гномов в горстку обугленных костей и печеной плоти.
Инцидент опечалил его.
Изгой. Чужой братьям и этим гномам. За что они хотели убить его?
«Я должен понять».
В бесконечных переходах, в темных углах, заляпанные кровью, валялись книги и предметы, увеличивающие силу. У изгоя оставалось много времени, пока сородичи воевали и умирали, переполненные Песнью, пустоглазые и… чужие. Изгой следил за гномами – порой те вырезали на камне имена и слова, а он подглядывал и запоминал соответствие рун словам. Вскоре книги перестали казаться бесполезной трухлявой бумагой с закорючками.
Книги объясняли.
Даже чересчур хорошо.
Познание – это второе рождение, и вполне сравнимый с рождением ужас и боль. Иногда ему казалось, что он кричал, понимая, а когда перетруженные голосовые связки начинали саднить, беззвучно стонал.
Мир враждебен. Мир считает его и сородичей врагами, «моровыми тварями». «Порождение тьмы» - воплощенное зло, бездумное, голодное, ярость и тупой голод под властью проклятых богов.
(Песнь-в-голове – Зов?)
Мир под названием Тедас ненавидит порождений тьмы.
(Ты изгой для всего, всего живого – гномов, эльфов, людей, кунари… даже для животных, растений и земли, для океана и солнца)
Порождения тьмы несут скверну и Мор, а потому искоренить надобно сей проклятый род, до последней твари.
(Просто хочу жить. Просто хочу…)
Лишенные разума и бездушные, беспрестанно пожирают себя и других…
(…быть не один. Не-изгоем)
Его пальцы дрожали. Тошнило и жгло изнутри, по ребрам и в глотке, почему-то в глазницах, словно по ошибке проглотил вместо лириумного зелья, которые научился готовить, чтобы поддерживать огонь, ядовитый лириумный песок.
«Я должен изменить», - решил он.
«Я должен пере-создать».
«Я должен стать…» - взгляд упал на одно из слов в полуистлелой гномской книге. – «Архитектором».
Отряд гарлоков вернулся с поверхности. Из трех дюжин выжили всего шестеро, зато волокли драгоценную добычу. Изгой, именующий теперь себя Архитектором, встрепенулся: женщина. Женщина из человеческой расы, знакомой пока только по грубым рисункам в фолиантах.
Зачем нужны женщины, он тоже знал. Они перерождаются в… рождающих. В маток; кровавая грязь, ледяной воздух, а потом аккуратное, заботливое прикосновение щупальца, тот единственный миг, когда Архитектор, новорожденный еще гарлок, ощущал себя не-одиноким, вспоминал, погружаясь в сон и во сне, а просыпаясь, всхлипывал, тоскуя о кратком миге счастья.
Поэтому Архитектор устремился к человеческой женщине, отталкивая снующих собратьев; по обыкновению, те пофыркали на изгоя, но уступили дорогу – признавая, вероятно, интеллект пускай и неправильного, но эмиссара.
Связанная по рукам и ногам, женщина лежала в груде освежеванных трупов. Она была тяжело ранена – глубокая, бархатисто-розовая полоса мокла на плече и ниже, к грудям. Соски ее заострились от холода Глубинных Троп, или от ужаса – женщину била крупная дрожь.
Черные волосы растрепались, покрывая изуродованные черепа, чьи-то отрубленные руки и непристойно оголенные внутренности паутинной сетью. Ее глаза Архитектор сравнил с самыми яркими из безупречных сапфиров, а пахла она иначе, чем гномы и собратья, пахла сладко, тревожаще и смутно.
Ее хотелось изменить: вторгнуться собственной плотью, вывернуть наизнанку. Заставить переродиться.
Архитектор почему-то подавил этот естественный порыв, словно устыдившись. Может, потому что прозрачно-синие глаза горели ненавистью и болью.
Тогда он подумал: ничего прекраснее не попадалось прежде.
Тогда он подумал: я не хочу, чтобы она стала обычной маткой.
- Убирайся прочь, гарлок! – исступленно заорала женщина. По губам текла кровь. Архитектор склонился, аккуратно стирая ее; а затем провел когтями по ране – залечивая; впервые используя магию не для разрушения. Покачал головой: я знаю твой страх. Я знаю, чего ты боишься. Но ты прекрасна, а сила твоя велика, и я жажду…
(чтобы давала силу твою твоим детям)
(чтобы ты поняла меня)
Но последняя мысль не успела оформиться. Вернулись другие – те, кто уже готовился преобразовывать ее. Когда сразу шесть гарлочьих туш накрыли сапфироглазую женщину, выблевывая в разорванное кровоточащее горло семя, Архитектор подался назад. Отвернулся.
«Я верну тебя», - проговорил вслух, но вряд ли женщина услышала его.
Он пришел к ней, оглядываясь, словно вор. Собратья игнорировали его, но Архитектор все равно опасался… лишних свидетелей. Или чего-то, чему не мог дать имя.
Из сапфироглазой получилась отличная матка – крупная, плодородная; Архитектору вспомнились хасиндские фолианты (на Глубинных Тропах можно найти всю историю Тедаса) с описаниями культов божеств-матерей, тоже раздутых, с вечно родящей утробой и каплями молока на грудях.
В родильной пещере висел тот самый изначальный запах: солоноватая горечь околоплодных вод, свежее парное мясо – отборная пища маток и новорожденных детей, вместе чуть гнилостный, будто виноград в первой стадии брожения. Архитектор вдохнул его, вновь ощущая резь в глазницах.
Матка не замечала его. Гигантское тело мерно дышало, изредка подрагивали толстые щупальца. Когда рождалось очередное дитя, матка подталкивала его к себе, а затем забывала. Иногда она зачерпывала волокна плоти и отправляла в крохотный, по сравнению с исполинским туловищем, рот.
И все-таки она… отличалась от остальных, понял Архитектор. Чаще всего лица маток вспухали и расплывались, отчего бывшие гномки, эльфийки и кунарийки разнились только размерами, но в этой без труда узнавалась сапфироглазая женщина. Ее лицо прежнее – тонкие черты, вероятно, человеческой аристократки, аккуратные губы и ресницы над сонно полуприкрытыми веками.
- Совершенство, - пробормотал Архитектор. Забыв про неловкость и осторожность, побежал к «своей» матке, едва не оскальзываясь на лужах плоти и плаценты. Однако Архитектор – высокий и тонкий гарлок-эмиссар, даже на цыпочках едва доставал до третьей пары сосков; а потому пришлось взмыть в воздух, чтобы…
«Разглядеть поближе. Я хочу разглядеть ее поближе».
Он отпрянул, разочарованный: до последнего надеялся, что матка сохранила и сияющее синее зарево, совершенные сапфиры; но теперь глаза ее были красны и ничего не выражали.
Архитектор сглотнул. Комок в горле, что он такое? Откуда взялся…
(изгой, чужак – она с ними, она с Песнью, ты не нужен ей)
- Прости, - прошептал он.
Он стирал с лица и шеи матки следы крови и черной рвоты; запустил когти в слипшиеся волосы, зачем-то стиснул пальцами кончик щупальца, плотный и прохладный на ощупь – жест мог бы напомнить лихорадочно сжатые ладони; «Прости», - шептал Архитектор, сознавая: матка не слышит его.
Изгой. Чужак.
Зачем ты пришел сюда, изгой? Убирайся.
- Нет. Я не хочу так. Песня… она могущественна, но я найду способ. Ты веришь? Я найду…
Резь в глазницах сделалась невыносимой. Архитектору почудилось, будто он кровоточит; но по впалым щекам ползли всего-навсего прозрачные капли. Он прижался к матке, и та несколько раз дернула языком, слизывая влагу. Наверное, гарлок просто пах похоже на ее детей.
- Прости меня, - повторял он.
А потом матка осторожно высвободила щупальце, обвила Архитектора за талию, и поставила на место. Очень вовремя: Архитектор почти исчерпал магический ресурс; скоро свалился бы сам.
- Я знаю. Песня могущественна, - он стер остатки влаги со щек. На губах теплился запах «его» матки. - Но я тоже. Я Архитектор. Я освобожу тебя.
Прежде робкие эксперименты гарлока-изгоя с самоуверенным прозвищем (кто оспорит его в сердцевине Глубинных Троп, куда никогда не решился бы продвинуть позиции Легион Мертвых?) сводились к изготовлению зелий на основе лириума, бальзамов и опытам над пауками и глубинными охотниками.
Все изменилось теперь. Не было минуты, чтобы Архитектор не думал о «своей» матке. В книгах он нашел более подходящее слово – Мать. Так дети других рас именуют даровавших жизнь.
Мать.
Хорошее слово.
Он смешивал невообразимые настойки – из крови сородичей и даже других маток, и собственной; тевинтерские чародейные гримуары твердили – в крови сила, кровь – это душа. С другой стороны, книги настаивали: у проклятых, у порождений тьмы нет и не может быть души.
Архитектор не верил.
«Я чувствую. Я сознаю. Я… страдаю», - пригодился и религиозный трактат. Истонченный пергамент рассказывал о некой Андрасте, сожженной женщине; о Создателе и грехе тевинтерских чародеев, которые и стали первыми порождениями тьмы.
«Допустим», - рассуждал Архитектор. – «Допустим Создатель проклял тех. Но в чем виновны мы? Я… и она?»
Конечно же, он думал о Матери.
«Создатель наложил проклятие, но ничего не отнимал», - Архитектор давно занимался алхимией, и принцип сохранения вещества казался вполне разумным применительно к «душе» тоже.
«Мать была человеком, а гарлоки всего лишь изрыгнули себя в ее плоть. Изменили, но не забрали. Значит, душа все еще внутри».
Он улыбался. Сухие бескровные губы, серые, как у мертвеца, бормотали формулы запретной кровавой магии, строфы Песни Света, заунывные строки кодексов… и имя. Выдуманное имя. Другого он не знал.
Мать.
- Скоро, - обещал Архитектор.
Он утратил осторожность. Про человека (или эльфа, или гнома) сказали бы – и рассудок тоже; «крышей двинулся», «не в себе», да мало ли выражений.
Он выбирался на поверхность, собирал целебные травы, воровал или выкупал за золото (спрятавшись под одним лишь плащом с капюшоном, но безумцам везет!) драгоценные книги, однажды проник в Башню Ферелденского Круга Магов; и только дворовые псы заподозрили неладное, протяжно выли, пока прислуга не облила их кипятком.
Напрасно.
Нет исцеления проклятью, твердили кодексы и фолианты, проповедницы и результаты экспериментов. Когда подыхал очередной оскверненный паук, Архитектор стискивал зубы и вновь брался за дело.
Как-то во сне ему явилась Мать – матка с сапфировыми глазами, что прекраснее всех чудес Тедаса.
«Ты мог наполнить, изменить меня сам. Убить тех. И я была бы свободна», - твердила Мать; а сапфирово-лириумная, невыносимая синь плавилась и текла кровавыми слезами.
«Ты мог. Ты струсил. Ты никогда не добьешься своего. Проклятый. Изгой»
Архитектор проснулся с пересохшим ртом; и долго беззвучно рыдал, царапая когтистыми лапами запястья и предплечья, корчась на холодном каменном ложе, словно умирающий.
Но не сдался.
О Серых Стражах он услышал от гнома-купца. Гном-купец фыркал – человек в плаще с капюшоном, очередной наземник, будь они все неладны, пах, будто провалялся пару деньков в яме с падалью; зато платил алмазами и золотыми слитками за какую-то бесполезную книжонку. Что в гномьих глазах делало наземника не хуже благородных деширов.
- Слыхал, небось? К нам опять эти пожаловали. С моровыми тварями на Глубинных Тропах драться.
- Кто? – Архитектор просто поддерживал разговор, но вздрогнул при упоминании «моровых тварей».
- Серые Стражи, кто ж еще, - гном пожал плечами. – Они ж тухлятину эту пьют, брр, ну кровищу моровых тварей. А потом, как скверна сожрет до потрохов, к нам заявляются – чтоб, значит, в бою умереть, с мечом али посохом в руках.
Судя по тону, гном считал Стражей последними идиотами.
- Люди пьют кровь порождений тьмы? – Архитектор сглотнул. – И не умирают? Но становятся подобными порождениям тьмы… зачем?
- Да я почем знаю, - гном отстранился. – Ты чего аж взвился весь, будто тебе эти порождения в штаны залезли? С тебя еще два алмаза, во…
Архитектор молча выложил требуемое.
«Серые Стражи. Пьют кровь порождений тьмы, чтобы…»
Он ведь потерял почти надежду.
«…добровольно принимают проклятье, подобно тому, как женщины… и остаются собой, и…»
Архитектор застыл над длинным каменным столом. Стол ломился от колб, реагентов в разномастных склянках, ветхих книг и перегонных аппаратов.
Одним движением смахнул все на пол, превращая в хаос стекла, жижи и бумаги.
- Мне нужны Серые Стражи.
Кормак из Серой Стражи Орлея распластался на груде убитых им генлоков, гарлоков, крикунов. Чуть поодаль выхлестывалась фонтаном изо рта черная кровь огра, массивная туша трепыхалась в конвульсиях. Кормак довольно ухмылялся – добрая смерть, хорошая смерть; истинная смерть Серого. Легион Мертвых, может статься, продвинется на этом участке… и минус почти сотня омерзительных тварей.
Вскоре улыбка сползла с лица Кормака. Он умирал. Собственная кровь лениво струилась из многочисленных ран, попытался бы встать, да проклятый огр, перед тем как сдохнуть, взмахнул лапой и переломил Стражу позвоночник.
Неважно, пускай.
Хорошая смерть.
Вонь мертвых порождений тьмы звеняще переполняла череп, а агония надвинулась блеклой пеленой – будто в Тени, если магам верить. Некогда Кормак был обычным вором, тридцать два года назад пойманным на ограблении баннова замка; за такое дело разговор короткий – виселица. Серые подарили еще тридцать лет славной жизни, но все имеет свою цену.
Поскорее бы уж.
Вид очередного гарлока откликнулся в Кормаке скорее досадой. Всех не перебьешь, конечно, но так жаль, что пальцы свело судорогой, и не держат они более верного меча. Оставалось лишь тупо разглядывать – эмиссар, вроде, замотался в тряпки недогнившей тевинтерской робы… зачем он приближается? Добить хочет? Тьфу ты, моровая мразь добьет, вот так шутка Создателя…
Гарлок склонился над Стражем. Кормак отметил, что рожа у того не такая гнусная, без клыков наружу и дыры вместо носа – почти человеческая.
- Спасибо тебе, - проговорил гарлок.
Наверное, померещилось… гарлоки не разговаривают…
Кормак не успел подивиться. Кинжалом-мизерикордом мелькнул под подбородком острый коготь.
Серебряная чаша подрагивала в руках Архитектора. Он ощущал, как обычно мерно бьющееся сердце колотится где-то в шее, может, там, где он надрезал артерию умирающего Стража, чтобы добыть драгоценную кровь.
Гениальная догадка. Сработала ли?
Восемь оскверненных в сороковом поколении пауков, едва Архитектор смачивал «зельем» злобно клацающие жвалы, превращались пусть не обратно в ядовитых пауков или теневых ползунов, но словно бы сохраняли черты обоих видов. Их агрессивность как будто тоже снижалась.
Следовало бы попробовать на сородичах, но крови осталось совсем мало – на донышке серебряного сосуда плескался единственный глоток багряной жидкости; к тому же кровь быстро сворачивалась.
Да или нет. К чему тратить время; если не получится, Архитектор просто… уйдет. К наземным созданиям; в ушах звучали слова гнома – «умереть в бою». Серые Стражи делают так. Почему бы изгою не поступить аналогично?
Если.
Нет.
Получится.
Должно получиться. Не может не получиться. Под грудой зараженного мяса – душа и сапфировый взгляд, гномы, люди и даже Серые Стражи ничего не понимают. Он понимает.
Нужно быть изгоем обеих сторон света и тьмы, чтобы понять.
И все-таки тряслись руки, когда вернулся к Матери. Тонколицая матка не изменилась – все та же алая пустота взгляда, щупальцы и комья рожденных, еще в околоплодных оболочках; она заботилась о первом вздохе, но на большее затуманенного Зовом разума не хватало.
«Сейчас. Или никогда».
Неизвестно, явятся ли еще сюда Серые Стражи, а времени не так уж много.
Архитектор знал, что происходит с состарившимися и потерявшими плодовитость матками: собственные и чужие дети набрасываются и рвут тонкую кожу раздутого брюха, грызут щупальца, невзирая на судорожные попытки отбиться, терзают мечами и зубами опустелые безмолочные груди, и наконец, перекусывают яремную вену...
Это правильно: на Глубинных Тропах всегда мало пищи, такое количество мяса не должно пропадать.
Это правильно... только не для Матери.
Архитектор глубоко вздохнул, поднимаясь в воздух и прикладывая к покрытому черной слизью рту Матери серебряный кубок.
Медленно. Капля, другая. Она втягивала уже подернутую коркой кровь, точно пытаясь распробовать вкус; затем замерла – не дышала, не шелохнулась, словно каждое щупальце застыло под чарами «конуса холода», словно холод проник под кожу, во всегда беременную уробу, в сердце.
Архитектор тоже не дышал. Мгновение растянулось – дольше всей его жизни; он наблюдал, как по черным губам скользит алый потек.
Затем дрогнули ресницы – густые, частые ресницы орлессианки благородного происхождения, слегка неуместные на лице существа, ниже первой пары грудей которое было чудовищем (или те, с поверхности, считали чудовищем? Только не Архитектор; для него Мать – совершенство; целиком совершенство).
Она подняла голову, чуть надменно вздернув подбородок, жестом, наверняка сохранившемся из прежней памяти.
- Кто ты… кто я?
Архитектору потребовалась вся концентрация, чтобы удержать левитацию – лицом к лицу, не хватало только плюхнуться в плацентно-кровянистую жижу и пропустить самое важное.
«Получилось?»
«Получилось».
Ресницы дрожали. Цвет сетчатки остался красным («но совершенные рубины не хуже», - подумал Архитектор), однако взгляд Матери был осмысленным, живым; взглядом разумного существа, не вместилища воли древнего бога.
Получилось.
Архитектор бережно погладил щеку Матери. Ликование пока не заполнило его целиком, только появлялось… пробуждалось. Пробуждение. Да, именно. Он вернул Мать из черного морока, из морбидного забытья.
Изгой?
Нет. Творец.
- Я Архитектор, - сказал он; голос сорвался. Он закашлялся, смущенно улыбнулся. – Ты – Мать. Я… освободил тебя.
Моргала, часто и удивленно. Внизу в слизи возились позабытые детеныши. Подождут, решил Архитектор.
- Вернул тебе память и личность. Пробудил тебя, - сжал ладонями подбородок Матери, пока та удивленно оглядывалась по сторонам.
- Я – Мать? А ты – Отец? – нахмурила нитяные брови.
Не терпелось рассказать все, не терпелось кричать – я больше не одинок, у меня есть ты, проклятый или нет, я счастливее любого в Тедасе… вы, существа с земли, просто живете с вашими женщинами, но я создал свою сам. Кто сравнится со мной, вы, не-проклятые?
Он улыбался, мягко скреб щеки Матери, изящные уши, влажные волосы. Та, синеглазая, никогда не принадлежала бы ему – что мог вызвать гарлок у человека, кроме омерзения? Но эта…
«Моя».
- Архитектор, - поправил он.
- Неважно, - добавил он, приникая ртом к губам «его» женщины; в точности, как видел в своих странствиях – крестьяне и короли, долийские эльфы и полурабы эльфинажей, даже суровые гномы, даже маги Круга; украдкой мрачные храмовники и фанатичные священницы тоже делали так.
Поцелуй, вспомнил Архитектор, осязая аромат пробужденной; горький и спелый, аромат чуть порченного винограда.
А затем полыхнула боль.
Он даже не вскрикнул; не успел, упоение лишило всякой бдительности: изящное лицо Матери вывернуло зубастыми клочьями, будто у самки насекомого, пронзительно вереща, она впилась в Архитектора, разрывая скулы и щеки, подбородок; несколько зубов погрузились в левый глаз – промахнулись, по счастью, или инстинктивно зажмурился. Зубы рванули лоб.
Хрупнули ребра тонкокостного эмиссара: мать сдавила его сразу двумя щупальцами. На секунду Архитектору почудилось, что его сейчас просто разорвут на три части; это была удивительно спокойная мысль, только мучило, перекрывая боль: «Почему?»
Я ведь… пробудил тебя.
За что, Мать?
Он выговорил это вслух, когда матка отпустила лицо. Ошметки левой половины свисали до шеи, и пульсировала одуряющая, какая-то растянутая во времени и пространстве, сродни Песни-в-голове, боль. Архитектор пытался дышать, но его держали щупальца, хрустели ребра и тазовые кости.
- …за что?
Еще думал: что я наделал; это не Мать, это другое - из-под вздыбленной зубастой кожи просвечивают челюсти. Она не просто разъяренная матка.
Что я… сделал?
Она… одержима? Безумна?
«За что?»
- Ты! Ты… как ты посмел, - Архитектора мотнуло вниз, снова вверх, Мать трясла им, словно ребенок – надоевшей куклой. – Как ты посмел?!
Мать воздела покрытые темной коркой руки каменному потолку.
- О-о, зачем ты отнял сладостную Музыку, будь ты проклят, зачем ты отняа-ал у Матери самое дорогое… Мать больше не слышит чудного Зова, больше нет покоя Матери, нет больше дивных грез.. Зачем, зачем ты…. Отнял…
Дыхание заканчивалось. И все же Архитектор просипел непослушными от асфиксии, агонии ошметками рта:
- Освободил… тебя. Зов – проклятье. Ты… вернулась…
- Вернулась!? Мать не просила возвращать ее! – она прижала Архитектора к мясному месиву, и его собственная кровь смешивалась с кровавой пищей матки.
Везде кровь, думал Архитектор. Слишком много крови.
- Мать была счастлива, в сладостных снах, в благих видениях. Ты забрал все, злобно выгрыз чудесную Музыку…
«Сон? Да… наверное».
Во сне было такое. Упреки, терзания и кровавые слезы. Она плачет, удивился Архитектор, плачет быстро густеющими в черноту слезами.
Я сделал ей больно, думал он, совершенно не чувствуя собственной. Я сделал моей женщине, Матери, больно.
Щупальца разжались. Мать плакала совершенно по-человечески, всхлипывая, шмыгая носом и размазывая черноту по щекам.
- Прости меня, - проговорил Архитектор. Он попытался встать, и это удалось, несмотря на сломанные кости.
- Забрал… все забрал, ничего не осталось у Матери, - причитала пробужденная; часто тряслись плечи, содрогались от дыхания груди и раздутая утроба. – Ничего, ничего не осталось…
Архитектора она больше не замечала.
Он постоял немного и медленно, стараясь не опираться на раздробленный бедренный сустав, побрел прочь. При каждом шаге болтались ленты располосованного лица.
Архитектор снова был изгоем.
Кости срослись без следа, а вот лицо осталось изуродованным. Не то, чтобы это беспокоило гарлока, и все же несколько дней он потратил на переплавку одной из потерянных на Глубинных Тропах гномьих корон.
Золотая маска сокрыла половину лица.
Золотая маска была тяжелой, словно сама память.
Несколько раз Архитектор соскальзывал опасно к краю лавовой реки; маняще тянуло оттуда жаром. Один шаг, и… больше ничего; проклятому – проклятье, за ошибки надо платить.
Да. Платить – и не смертью, дешевое искупление.
Мать все еще там, в пещере. Одна – даже собственные дети не понимают ее; от одной мысли Архитектора точно вновь подхватывало и ломало щупальце.
Два или три раза он приближался к пещере Матери, но слышал ее рыдания; и уходил. В последний – нашел кубок, еще хранящий следы крови Стража; наверняка, кто-то из детей Матери подобрал его, а затем выбросил – зачем бесполезная штука, ведь у него есть дивные грезы и сладкая Музыка….
Музыка.
Архитектор поднял кубок.
- Я найду , - металл скользил в его когтях. Он разжал хватку надо рвом, и отстраненно смотрел, как чаша погружается в кипящую лаву.
Серые Стражи сотни лет борются с Морами, с порождениями тьмы; но всегда возвращаются на Глубинные Тропы.
Архитектор совершил ту же ошибку, что и весь восхваляемый существами с поверхности, орден.
Он исправит.
Тяжелая маска сдавливала виски и царапала шрамы. Архитектор закрывал глаза, и вновь мерцало сапфировое сияние, мерный покой дышащей матки; а затем - безумие, пронзительное и безнадежное.
Мимо сновали генлоки. Архитектор их не интересовал.
- Я найду источник проклятья, - сказал он. – Я освобожу нас всех.